Иероним Стридонтский - Творения

Врачи, называемые хирургами, почитаются жестокими, и они несчастны. Не несчастие ли соболезновать о чужих ранах, без милости резать мертвые члены, без содрогания совершать операцию, которая приводит в ужас страждущего, и за это считаться врагом? Такова природа человеческая; для нее горька истина, а пороки кажутся ей приятными. Исаия не стыдился ходить нагим во образ будущего плена (см.: Ис. 20, 2–3). Иеремия из среды Иерусалима посылается к месопотамской реке Евфрату, чтобы среди враждебных народов, где живет ассириянин и находятся полчища халдейские, положить свой пояс на истление (см.: Иер. гл. 13). Иезекииль получает приказание есть хлеб, приготовленный из разных овощей и обрызганный пометом человеческим, потом коровьим (см.: Иез. гл. 4), и без слез видит смерть своей жены (см.: Иез. гл. 24). Амос изгоняется из Самарии (см.: Ам. гл. 7).

За что же? Конечно, за то самое, что врачи духовные, рассекая язвы грехов, зовут к покаянию. Апостол Павел говорит: Я сделался врагом вашим, говоря вам истину (Гал. 4, 16). И так как речи Спасителя казались жестокими, то многие из учеников Его пошли вспять. Неудивительно же и то, что мы, восставая против порока, оскорбляем людей.

Я намерен отыскать зараженные и страждущие зловонием носы — так пусть и боится тот, у кого заражен нос. Я восстаю против пустого карканья вороны— так пусть и смекнет ворона, что она пустая болтунья. Как будто только и есть один человек во всем Риме с носом, испорченным ранами разврата? Как будто один Оназ Сегестан, раздув щеки, бросает из них слова, напыщенные и пустые, как пузырь? Я говорю, что злодейством, клятвопреступлением, ложью некоторые лица купили себе невесть какое достоинство. Что нужды в том, который чувствует себя невинным? Я осмеиваю адвоката, который сам имеет нужду в защитнике, смеюсь над красноречием, которое стоит два гроша, — какая нужда в том тебе, который так красноречив? Я восстаю против пресвитеров–взяточников; тебе, богачу, зачем озлобляться? Мне угодно смеяться над масками, ночными совами, нильскими чудовищами; так все, что бы яни сказал, ты думаешь, что это — против тебя? Не кажется ли тебе, что ты хорош потому, что носишь счастливое имя (Onasus — от : помогать, пользу приносить)? Но дают и роще название светлой (lucus), хотя она отнюдь не светит; саду имя парка (parcae), хотя он ничего не щадит; фуриям — евменид, несмотря на то, что они нисколько не благосклонны; и в народе зовут эфиопов серебряными. Если ты сердишься, когда описывают предметы скверные, так я воспою тебя с Персием:

однако я дал тебе совет скрыть нечто, чтобы казаться еще лучшим. Если бы не видно было носа на твоем лице и не слышен был звук твоего голоса, тогда бы ты мог казаться и пригожим, и красноречивым.

Обыкновенно телесное отсутствие восполняется духовным общением, и в этом отношении каждый поступает согласно со своими преобладающими склонностями. Вы присылаете дары, мы отвечаем благодарственным посланием. Но при этом, так как дары принадлежат сокровенным девам, мы хотим показать, что в самых этих подарочках заключается некоторый таинственный смысл. Вретище есть символ молитвы и поста. Кресла означают то, что дева не должна делать ни шагу вон из дому. Восковые свечи напоминают, что с возженными светильниками нужно ожидать Пришествия Жениха. Чаши означают умерщвление плоти и дух, всегда готовый к мученичеству, ибо чаша Господня упоявающи мя, яко державна (Пс. 22, 5).

Для непокровенных женщин маленькое опахало для прогнания небольших насекомых имеет то возвышенное значение, что скоро надобно оставить роскошь, потому что убиваемые мухи уничтожают запах благовония. Вот символы для девы и для матроны. А для нас ваши дары имеют обратный смысл, именно: праздным свойственно сидеть, кающимся — лежать во вретище, пьющим нужно чаши иметь. От ночного же страха и вследствие того, что дух всегда возмущается злой совестью, позволяется и восковые свечи зажечь.

Я был бы неразумен, если бы думал, что я в состоянии воздать тебе благодарность. Один Бог может воздать твоей святой душе то, чего она заслужила. Я же, недостойный, не мог никогда ни думать, ни желать, чтобы ты оказала мне такую любовь о Христе. Впрочем, хотя некоторые и считают меня злодеем, покрытым всякими преступлениями, и хотя по грехам моим и этого даже мало, все–таки ты хорошо поступаешь, что даже и худых в душе твоей считаешь добрыми. О чужом рабе опасно судить (см.: Рим. 14, 4), тем более непозволительно говорить худое о праведном. Да, придет тот день, когда и ты вместе со мной поскорбишь о том, что немногие горели такой любовью.

Я человек порочный, переменчивый и непостоянный, лживый и обольщенный коварством сатаны. Что же безопаснее — верить ли порицаниям, или предполагать невинность, или же совсем не желать верить даже виновности? Некоторые целовали мои руки и в то же время змеиными устами порицали: на губах скорбь обнаруживали, а в сердце радовались. Господь видел и смеялся им, и меня, раба Своего, соблюдал с ними до будущего Суда. Тот походку и улыбку мою порицал, тот над лицом моим издевался, этот в простоте моей видел нечто другое.

Я три года почти прожил с ними. Меня окружала густая толпа дев — и я, сколько мог, часто беседовал с ними от Божественных книг. Частое повторение таких уроков породило короткость, короткость установила доверие. Пусть же скажут, какие иные были у них чувства в моем присутствии, кроме чувств, приличных христианину? Взял я деньги у кого–нибудь или не отвергнул больших или малых подарков? Звучала ли в моей руке чья–нибудь медь? Позволил ли себе когда–нибудь двусмысленную речь или наглый взгляд? Обращают внимание только на то, что я мужчина, и это с тех пор, как Павла отправлялась в Иерусалим. Но пусть поверили лжецу; почему же верят его отрицанию? Ведь обвинитель и потом защитник — один и тот же человек, и, конечно, он говорит правду, скорее всего, под влиянием мучений, чем в веселую пору. Видно, вымыслу легче верят, его охотно слушают и даже побуждают придумать его, когда он еще не существует.

Пока я не знал жилища святой Павлы, до тех пор гремела ко мне любовь всего города. Почти общий суд признавал меня достойным высшего священства. Обо мне говорили блаженной памяти папе Дамасу. Меня считали святым, признавали смиренным и красноречивым. Неужели ж я вошел в дом какого–нибудь развратника? Ужели я увлекся шелковыми одеждами, блестящими камнями, раскрашенным лицом, жадностью к золоту? Нет, римская матрона могла покорить мою душу только слезами и постами. Только та могла привлечь мое внимание, которую я видел в печальном одеянии, ослепшую от слез, которую часто солнце заставало по целым ночам умоляющей милосердие Божие; только та, чья песнь была псалом, предмет разговора — Евангелие, чьи утехи состояли в воздержании, а жизнь — в постничестве. Меня радовала только та, которую я никогда не видел за пищей. Но как скоро за ее чистоту я начал уважать и почитать ее и удивляться ей, тотчас оставили меня все добродетели.