Алексей Карпюк - Вершалинский рай

— Я убежал из колонны пленных! Нас гнали по шоссе в Волковыск! Да вот фриц стрельнул вдогонку, и пуля уже в кустах догнала. Пустяк, царапина, даже не очень болит… Кость, кажется, не задета… Женщины твои дома? Перевязать бы рану, а то чешется, зараза!..

Перед стариком стоял костромич Василий Лужин, совершивший свой первый героический поступок на войне, вырвавшись из неволи, новенькое его обмундирование сливалось с зеленью огорода. Ему не столько требовалась перевязка, потому что автоматная пуля прошила только мягкие ткани и рана затянулась, сколько обыкновенное человеческое сочувствие. Еще ему очень хотелось поесть чего-нибудь вареного и расспросить о дороге. Он был уверен, что все это здесь получит.

Юноша ступил на двор.

— Бабы твои, папаша, дома?.. Перевязать бы руку, чешется, зараза!..

Дрожа от злости, Альяш встал навстречу.

— Аа-а, папашу себе нашел?! — Он с завидной легкостью поднял грабли и ударил ими бойца по плечу. — Волк тебе отец, а не я, цацалист ты! Вот тебе, получай!

Защищая раненую руку, изумленный хлопец пятился в подсолнухи.

— Да ты… Постой!.. Сдуре-ел?!. Дедуля, я же русский! Слепой ты, что ли?! Человек ты или нет?!

— А ты, думаешь, человек?! Ты большевик! Агитатор!.. Цацалисты паршивые!.. Приперлись сюда, думали — Америка вам тут будет с долларами, поживиться хотели!.. О-о, немец быстро наставит вас на путь истинный, ихний Гитлер самим богом послан на вас!

— Но, но, дед, смотри!..

— Звезду нацепил?! У немцев «с нами бог» на пряжке написано! Они вам зададут жару! Подождите, ангелы сатанинские, всех вас железной метлой выметут, все-ех!..

Тэклина соседка, толстая Макариха, услышала со своего огорода крик старика, подбежала и, заслонив парня своей могучей фигурой, запричитала:

— Сыно-очек ты мо-ой, золот-це, на кого же тебя судьба твоя навела?! Разве такой тебе помо-ожет?! У него и снегу зимой не выпросишь! Он родного сына на смерть послал когда-то — и хоть бы что! От него дочери поотрекались!

— Я не знал, мамаша! Вижу, старый человек…

— О, это изверг, мы его хорошо знаем! Ирод!.. Ступай, сынок, вот в то гумно под новой крышей, а я сейчас воды принесу и какой-нибудь бинт!.. Голодный, поди? Накормлю! — Тетка сразу поняла, что парню нужно. — Перевяжем тебя, лист подорожника привернем, йодом смажем! Подкрепишься, а вечером отправишься куда тебе надо!

Макариха пошла на старика:

— А ты, старое корыто, уходи прочь! Расскажу Тэкле — она об тебя эти грабли изломает, а я руки поганить не стану! Тьфу на тебя!.. Нагадил в Грибовщине — и у нас хочешь? Тут тебе развернуться не дадут, так и знай! Не на таких напал!.. У-у, жил-жил столько на свете, а ничему не научился!..

Макариха повела бойца в гумно.

К обеду в Праздники вошли немцы — солдаты второго эшелона во главе с офицером. Завидев их, мужчины попрятались, в опустевших хатах остались женщины, старики и дети.

На огородах и подворьях немцы подбирали противогазы, рваные плащ-палатки, каски, снарядные гильзы, истертые шины, небрежно побросали все на повозку. Офицер подозвал хозяйку ближнего дома.

— Вернется муж, пусть отвезет это, — он показал хлыстом на повозку, — нах Свислочь, ферштейн?

— Фарштэй, фарштэй, паночку! — испуганно ответила тетка. — Скажу, он отвезет…

Офицер подозвал других.

— Кто знает коммунистен унд юдэн? — спросил офицер, мешая немецкие, русские и польские слова. — Альзо, ауфпассэн: ком-му-нистэн унд юдэн кто ве?

Прикинувшись непонимающими, бабки молчали.

— Э-э, паночку, откуда они у нас? — ответила наконец Макариха. — Которые где и были, попрятались в своей Москве, там их ищите, а не у нас! А юдов у нас не было отродясь, они в городах больше!..

Немец покачал головой.

— Млеко, яйки, маслё? — помолчав, спросил он.

Бабы оживились:

— Это мо-ожно!

Чтобы чужеземцы поскорее убрались из села, тетки щедро снабдили солдат яйцами, напоили молоком.

Офицер уже собрался увести взвод из села, как вдруг из толпы женщин высунулось морщинистое лицо бабки Пилипихи. Она подняла на офицера свои серые, уже подернутые белесой, как у птицы, пленкой глаза и беззубо прошамкала:

— Па-ане, вы шпрашивали про коммуништоф? Ешть у наш антихришт, иштинный бог! Чачалишт, ферштэй?

Бабы недоуменно уставились на старую.

— А ведь и правда, есть! — подхватила вторая. — Тот, что изменил своей вере! Вот в той хатке живет!

— Прачетша там уже челый мешач! — уточнила Пилипиха. — Как выпуштили его шоветы, так вше прачетша!

— А что ему остается делать? Весь народ обобрал!..

— Да помолчите вы, тетки, что это вы мелете дурными языками?! — цыкнула на обеих Макариха. — Не слушайте их, пане, они ничего не ферштеют! Там живет у нас один баламут…

Пилипиха, некогда надеявшаяся на вершалинский рай, казалось, бывшая так близко от вечного блаженства, теперь разъярилась:

— Чачалишт он! Хриштопродавеч! В пекле ему, на шамом дне, жаритыпа! Черти там давно по нем плачут, пане!.. Вы верьте, я шамая штарая из тутошных баб, мне девяношто, я не шовру вам, пане!

— А сколько молчать? — отозвалась третья бабка, которая, как та упрямая альпинистка, с таким трудом взбиралась на скользкую гору и уже вот-вот была у цели заветной.

— Мало я слез выплакала, все молилась, чтобы дочка излечилась от чахотки?! Подумать только — три лучших овечки свезла Альяшу, глупая, полотна штуку, все денежки вбухала, а для чего?.. Чтобы пропили его «апостолы» с этим Рогусем!

— Ох, попили они нашей кровушки, попи-или, попирова-али!..

— Неделями, бывало, не протрезвлялись, с девками сидели в Вершалине, распутники, а мы придем на моленье и валяемся у церкви, как скот! Еще и лебедей развел, карпов, карасиков там разных… Тьфу!

— От детей, от себя отнимала, все им несла — и самое лучшее, а они нашли поживу! Я последнее полотно отнесла, чтобы он подарил его, мои слезы и труд, дочке старосты на именины!

— Я шама видела, как его маштера резали наше полотно на онучи…

— Верно говорит тетка Пилипиха! Разве можно так людей дурачить! Сколько народу обобрал, по миру пустил, заставил последнее ему нести!..

— Берите его, пане, он антихришт, вот вам святой крешт!

Пилипиха бухнулась на колени и торжественно приложила тощую, как куриная лапка, щепотку ко лбу, к животу и плечам.

— Большевики его пожалели, а потом даже в швоей газете портрет напечатали! Так вы жаберите его в швою гмину и вшыпьте ему плетей, пушть отрыгнетша ему, штарому дьяволу, наше добро и шлежы, пушть попляшет!..

Не скрывая своего отвращения к бабам, представитель арийской расы снисходительно усмехался и морщил лоб, силясь понять туземок.

— Вон там он живет! — подсказала Пилипиха. — Хватайте ворюгу, пока не убежал!

Немец взглянул в ту сторону, куда показывала бабка, и увидел на пороге старика.