Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

— С Иосифом? — крикнул я. У меня вдруг скрутило сердце. — Что с ним случилось? Говори… — торопил я. — Я ничего не знаю.

— Я думал, ты уже знаешь… — ответил он, пораженный. — Твой друг, равви, погиб. Он пошел к гробу Учителя, и там его убили подосланные сикарии…

Иосифа нет! Я не мог примириться с эти известием. Иосифа нет! Мой друг, мой единственный друг, который столько сделал для меня в жизни, и которого я по–настоящему разглядел только перед самой его смертью! Я отошел в угол комнаты, уселся на скамью и закрыл лицо руками. Но я не плакал. В это утро я не мог плакать. Невозможно плакать после того, как ты ощутил прикосновение Сына Божьего…

Так я буду теперь называть Его! Разве может быть богохульством произносить имя Всевышнего, если Сам Всевышний назвал этим именем Своего Сына? Однако Иосиф мертв… К сожалению, я все же оставался человеком. Радость, которой Он меня овеял, подобна дуновению ветра, который ласково скользнул по нашим щекам — и вот уже исчез… Им не укрыться от боли, как не укрыться от мира. Но и мир, и боль стали теперь другими. Иосиф мертв. Мне будет его недоставать. Пустота, которая образовалась в моей жизни после смерти Руфи, станет еще глубже. Но я знаю одно… Не знаю, а чувствую! Это будет только моя пустота! И Руфь, и Иосиф находятся с Ним… Его смерть отворила край непостижимой радости. И они там. Это ничего, что мне будет всю жизнь недоставать их. У них всего вдоволь! Они с Ним в Его Царстве. Они наверняка с Ним… Разве это так уж важно, Юстус, что сам ты подвергаешься опасности, если при этом можно быть спокойным за самых дорогих?

Дорогой Юстус!

Я уже начал думать, что мы так ничего и не дождемся!

Ежедневно мы собирались для общей молитвы и, встав полукругом на колени вокруг того места, где еще так недавно мы видели Его живого, отчаянно молили об обещанном утешении. Напрасно! Мне хорошо знакомо чувство человека, который до последнего молил о том, что так и не было ему дано: в нем не остается даже горечи, только пустота. Ему кажется, что все теперь ему безразлично: и зло и добро; пусть случается все, что угодно — он единственно жаждет, чтобы это случилось быстрей; только бы покончить с ожиданием…

День Его Ухода отдалялся все дальше. Слава Его с каждым часом меркла в нашей памяти. Увы, не бывает чуда, которое бы длилось вечно. Впечатления стираются перед нашим внутренним взором, пальцы обрастают новой кожей. Не существует ничего, что могло бы убедить человека раз и навсегда: от великой радости он снова возвращается к отчаянию. Мы молились… Откуда мне знать, что чувствовал при этом каждый из них? Возможно, что–то совсем другое. А я чувствовал только все возрастающую горечь.

Нет, это не было сомнение. Это было нечто иное: осознание своей покинутости. Ощущение, что счастье было — и ушло.

«Господи, — думал я, стоя на коленях, — я не сомневаюсь больше. Я знаю, что Ты — Сын Божий и Сам Бог. Только Бог мог воскреснуть и вознестись на небо. Но Ты явил нам Свою божественность и ушел. Пока Ты был среди нас, Ты дарил нам неземную радость. Потом Ты сверкнул на миг, как тот языческий бог, который приподнял покрывало, закрывавшее его лучезарное лицо, — сверкнул, чтобы исчезнуть. И снова нет Тебя, как Тебя не было те две бесконечные ночи. Что нам осталось от Тебя? Воспоминания… А что такое воспоминания? Разве можно накормить ими сердце? Жизнь — это нескончаемая дорога вперед. Хороша она или плоха — ее цель должна маячить перед нами. Впрочем, у меня так мало воспоминаний… Для человека, подобного мне, недостаточно тех мгновений, которые уже промелькнули. Зачем было дарить нас Своей божественной любовью, раз все вернулось к тому, с чего началось? Иисусе, великий Господь, — молился я, — Сам Ты победил смерть, но Ты не победил ее в нас. Наше медленное умирание продолжается. Человек не встал вровень с Богом. Когда Ты уходил, те, которые всегда были с Тобой, бросились на камень, на котором остался отпечаток Твоих ног, и стали покрывать его поцелуями. Для тех, которые любили Тебя и были верны Тебе, достаточно Твоего следа. Они столь наивны, что надеются этим заполнить себе жизнь. А я, как мне кажется, не любил Тебя. Я удивлялся Тебе, уважал Тебя, а теперь я верую в Тебя. Однако я не могу сказать, что я люблю Тебя. Ты потряс меня, как ураган потрясает дом, сорвал с основания, а потом вновь водворил обратно, но я уже не могу чувствовать себя тем, кем я был раньше. Во мне живет беспокойство, беспокойство неудовлетворенности… Мне необходимо чувствовать Тебя… Человеку в своем одиночестве необходимо к кому–то прикасаться. Он ищет вокруг себя друга, женщину, хотя бы собаку. Он хочет, чтобы рядом с ним было живое существо; несмотря на то, что он понимает, что даже самый лучший друг не сумеет понять всего, женщина пожелает, чтобы ее саму утешали и печалились ее печалями и заботами, а собака уйдет на лай другой собаки… Но у меня и таких иллюзий не осталось. Руфь умерла, Иосиф умер… И к Тебе я не могу прикоснуться!

Те, другие, — счастливы. Ты избрал их и заполнил Собой их маленькие жизни. Меня Ты не избирал. Я сам пришел к Тебе. Робко постучался ночью в Твою дверь. Был ветер, который то усиливался, то совсем затихал, ветви деревьев неспокойно шумели. Говорят, что от ветра деревья растут быстрее и что даже хлеба наливаются большей силой, когда их колышет ветер, прилетающий с Великого Моря… Ты тоже говорил тогда о ветре. „Слышишь этот ветер, — Ты спросил. — Он прилетает, откуда захочет“. Сколько раз потом я вспоминал эти Твои слова. Я ждал ударов Твоего ветра, как влюбленная женщина ждет, когда ею овладеют. Я ждал, но так ничего и не сумел Тебе дать! Я согласился взять Твой крест, но это были только слова. Я не повел себя так, как они, которые бросили все. Я принимал Тебя только половиной своего сердца. Если бы Ты позвал меня! Я человек, которому нужно ясное выразительное слово. Призыв. Приказ. Я до самого конца не был уверен в том, что Ты действительно ждешь меня и чего Ты от меня ждешь. Мне казалось, что Ты ждешь, чтобы я написал о Тебе агаду. А теперь мне кажется, что я хочу сделать это только для самого себя… И опять я убеждаюсь — я не люблю Тебя!»

Вот так я взывал к Нему, Юстус, а Он молчал. Он был теперь Богом в горних пределах. Когда Он ходил по земле, Он плакал вместе с каждым плачущим. Но к чему проливать слезы, пребывая на небесах? В момент Его Вознесения они стояли, подняв глаза к небу, и лица их выражали радость. Для них это был их Учитель, Который теперь явно обращался в Бога. Они слишком простодушны для того, чтобы понять, что через пару дней начнут томиться, вздыхать и снова бояться. А я предчувствовал это. Пока Он был, пока Он неожиданно являлся наполовину как Дух, наполовину как живой Человек, все выглядело легко и прекрасно. Даже слишком легко и прекрасно. Это было подобно ухаживанию за больным. Но вот, наконец, больной был признан выздоровевшим, и Он ушел. Оставив нам обещание, которое, возможно, мы плохо поняли. Едва мы поднимались, помолившись, с одеревеневших колен, тут же начинались разговоры: