Георгий Чистяков - С Евангелием в руках

В конце 2000 года в «Русской мысли» был напечатан очерк Олега Лекманова «Студент», где речь шла о том, что Осип Мандельштам в студенческие годы в Петербургском университете изучал классическую филологию не особенно успешно. Между прочим, об этом же говорил своей жене (о чем она потом написала в мемуарах) известный поэт-переводчик и один из классиков советского кино Адриан Пиотровский. Он рассказывал, как Осип Эмильевич не мог справиться с заданным для самостоятельного чтения (кажется, профессором Малеиным) «Списком кораблей» из второй песни гомеровской «Илиады», Пиотровский ему помог, а потом прочитал в сборнике «Камень» известные теперь всем, кто читал Мандельштама, стихи «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»

Когда лет двадцать тому назад я вспомнил об этом в разговоре с моим учителем Аристидом Ивановичем Доватуром, он, довольно резко меня оборвав, сказал, что в отличие от Михаила Кузмина, который хотя и блестяще перевел «Золотого осла» Апулея, однако античных авторов воспринимал довольно поверхностно, Мандельштам чувствовал римских поэтов глубоко и тонко как никто другой. «И вообще, что это вы, Жорж, прислушиваетесь к таким нелепым воспоминаниям». И действительно, о том, как понимал Мандельштам античных авторов, говорят (несравненно лучше, чем мемуаристы) его собственные тексты.

Tristia – «Печали». Так назвал Овидий огромный по объему и состоящий из пяти книг цикл своих элегий, написанных в изгнании, после того как Август велел ему навсегда удалиться из Рима. Это же название носит как второй сборник стихов Мандельштама, так и написанное в 1918 году стихотворение «Я изучил науку расставанья…», давно уже ставшее хрестоматийным. Начинается оно с того, что поэт довольно точно воспроизводит картину (именно картину, ибо Мандельштам воссоздает чисто зрительные образы, что вообще характерно для римской поэзии), что некогда нарисовал Овидий, изобразив последнюю ночь, проведенную им в Риме.

Овидий говорит о том, как то и дело встает у него перед глазами tristissimae noctis imago – «картина печальнейшей ночи», ночи расставания с Римом и прощания с женою, которую он тогда видел последний раз в жизни. И уже замолкают голоса людей и лай собак. И длится ожиданье – «жуют волы», как пишет Мандельштам. Овидий рассказывает, что должен покинуть Рим до рассвета. А рассвет приближается jamque lux aderat. Об этом он говорит в самом начале элегии и потом еще как минимум три раза напоминает читателю: медлить больше нельзя, ибо в небе высоком уже появилась Денница. «Последний час вигилий городских» – суммирует Мандельштам все эти реплики Овидия в одной строке, имея в виду третью стражу, с окончанием которой наступает утро.

«Наука расставанья» у Мандельштама выражается прежде всего в «женском плаче». Это как раз то, о чем рассказывает Овидий, когда вспоминает, как «плакала горше, чем я, жена, меня обнимая, ливнем слезы лились по неповинным щекам». Поэт показывает нам, как плачет она, припадая к алтарю домашних богов и жалуясь на судьбу sparsis, то есть с распущенными волосами. Вот откуда в стихах у Мандельштама появляются слова о «простоволосых жалобах ночных». А торопливая ночь не дает уже времени медлить. Короткое, но бесконечно горькое слово «уже» становится как бы ключевым.

«Женский плач» в стихах у Мандельштама мешается с «пеньем муз». И это тоже понятно. Овидий то и дело обращается именно к музам. В отличие от своего непосредственного предшественника Проперция, который постоянно подчеркивает, что его вдохновляют не музы, а его подруга Кинфия, он предпочитает изысканное и книжное обращение к «ученым сестрам». Поэт понимает, что ему следовало бы отказаться от стихов и, возненавидев муз, отказаться от поэзии, ибо она его погубила, но ведь и они наказаны, тоже отправлены в ссылку и, тем не менее, продолжают вдохновлять его на пение, а поэтому бросить поэзию невозможно.

Современный студент-филолог, третьего дня сдавший на пятерку латинскую грамматику, несомненно, обратит внимание на тот факт, что опубликованное в 1921 году в альманахе «Дракон», это стихотворение носило название Tristiae с окончанием на – ае, возможном только для слов типа rosa, silva, Stella. Тогда как прилагательное tristis – «печальный» – принадлежит не к первому, но к третьему склонению. Да, это действительно так, и именно поэтому поэт при подготовке к печати своего сборника в окончательном варианте изменил заглавие этого текста на правильное – Tristia.

Однако когда Мандельштам писал эти стихи (кажется, в Харькове), он, конечно же, имел в виду слова Овидия tristissimae noctis imago («картина печальнейшей ночи»), где естественно (поскольку это превосходная степень прилагательного) присутствует окончание – ае. Сработала не логическая, но чисто зрительная память. Это понятно, ибо всё стихотворение, от самого начала и вплоть до последних строк, построено на чисто зрительных образах.

«Я изучил», – начинает свое стихотворение Мандельштам. И сразу вспоминается, что буквально в первой строке «Науки любви» Овидий призывает своего читателя noscere , то есть «изучить», как изучают геометрию Эвклида или ботанику Теофраста, науку любить друг друга. Само выражение «наука расставанья», разумеется, напоминает о том, что именно «Наука любви» ( Ars amandi) стала причиной (или, во всяком случае, официальным предлогом) для пожизненной ссылки в Сарматию, вернее, на берег Черного моря в районе современной Констанцы, куда в 8 году н. э. Овидий был отправлен по приказу Августа – за то, что своими стихами он как magister adulterii или «учитель прелюбодеяния» развращает читателей.

Когда всматриваешься в слова «я изучил науку», вспоминается и Альбий Тибулл, который тоже любит подчеркивать в своих элегиях, что он «изучил» ( didici ) «значенье любовных намеков» и вообще всего, что связано с «наукой страсти нежной», как скажет потом Пушкин. И вообще нельзя не вспомнить о том, что римская элегия по своему происхождению тесно связана с дидактической поэзией эллинистической Александрии III–II веков до н. э., с текстами тех ученых греческих поэтов из Египта, которые могли в стихах изложить основы какой угодно науки.

«Когда в сенях лениво вол жует», – говорит Мандельштам, рисуя картину тихой и безмолвной ночи, которая не бежит, опережая время, как у Овидия, а, наоборот, тянется долго и кажется бесконечной. Это ночь уже не расставанья, а разлуки: «какая нам разлука предстоит…» Приходится задуматься и над тем, что представить себе жующего жвачку вола в благоустроенном городском доме такому законченному урбанисту, каким был Овидий, невозможно ни при каких условиях.