Георгий Чистяков - С Евангелием в руках

Далее Амвросий размышляет о том, что апостол Петр в Евангелии ночью пугается и падает, а сразу «после крика петуха становится смелее и уже оказывается достойным того, чтобы на него взглянул Христос». Как считает Амвросий, именно с утреннего пения петуха для Петра начинается новая жизнь: pulsa est negatio, secuta est confissio, то есть «отвергается отрицание, утверждается исповедание». И не случайно примерно в это же время Мандельштам напишет о том, как он «христианства пьет холодный горный воздух». Воздух новой жизни и обретенной личной веры.

Стихотворение, которое носит латинский заголовок Tristia, всё, от начала до конца, пронизано образами чисто римского происхождения. За исключением не совсем понятно почему попавшего в него акрополя. Но и это типично для Мандельштама. Ведь он, когда писал о том, как «греки сбондили Елену по волнам», тоже словно забыл, что «сбондили» ее совсем не греки, а троянцы. Вернее, царевич Парис по наущению Афродиты.

Словно забыл, что именно поэтому греки пустились в путь через то море, что, «витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью», на кораблях, список которых, разумеется, по-гречески, он «прочел до середины», как говорит об этом он сам в стихах «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», что именно поэтому и началась Троянская война. Об этом знает каждый школьник, а он, в недалеком прошлом студент-филолог, профессионально изучавший латынь и греческий, этого почему-то не помнит.

Не помнит, скорее всего, сознательно, потому что культура, поэзия, живопись, вообще всё то, что всплывает в памяти поэта, – это для него факты не всемирной истории, изложенной в учебниках и словарях, но его личной биографии, его личного, его собственного опыта, зафиксированного исключительно «на плотяных скрижалях сердца», если воспользоваться выражением апостола Павла (2 Кор 3: 3).

Мандельштам с легкостью дает своему читателю (даже не самому образованному) поводы упрекать его в слабой информированности, в элементарных ошибках и в простом незнании материала, и при этом оказывается тончайшим и уникальнейшим, но и в высшей степени образованным интерпретатором античной поэзии, которая не складируется, как это часто бывает, в его памяти, а живет в глубинах его «я» абсолютно органично и естественно.

Римляне полагали, что в творчестве каждого автора должны проявляться ars et ingenium — искусство или, вернее, мастерство, которым можно овладеть только в результате упорной работы над собой, и дарование (дословно – «нечто врожденное») – его нельзя приобрести или заработать. С ним или без него человек появляется на свет в момент своего рождения.

Poetae nascuntur — «поэтами рождаются», именно так сказал однажды Цицерон, однако поэзия – это труд, labor, и поэтому не случайно строчка в стихах по-латыни обозначается словом versus, которое пришло в литературный язык из сельскохозяйственного обихода. Versus – это борозда на поле, дойдя до конца которой, пахарь поворачивает ( vertit ) быка, что тащит его плуг.

В текстах у Борхеса, хотя зачастую они больше похожи на фрагменты из записных книжек с миллионом бессистемных, на первый взгляд, выписок из прочитанных в библиотеке книг или на конспект, который профессор наспех набросал в трамвае или в метро по дороге на лекцию, сполна присутствует и то, и другое. В них всегда есть легкость или, вернее, спонтанность, глубина – и никакой вымученности, но при этом каждый из его этюдов отшлифован до предела: в нем как ex ungue leonem, то есть «по когтю льва», можно узнать по-настоящему большого мастера.

Сразу бросается в глаза, что это не заметки литературоведа, а настоящая литература – belles lettres. Без всяких сомнений – настоящая поэзия. Но поэзия какая-то странная, по большому счету, предназначенная только для того, кто уже прочитал всех тех авторов, на которых ссылается Борхес, и знает на память не только всего Данте, но и всего Шекспира, Сервантеса и Гомера, не считая Гюго или Валери.

Борхес превосходно владел английским с раннего детства, в девять лет перевел на испанский одну из сказок Оскара Уайльда, «Счастливого принца», причем так, что ее сразу напечатали в газете «Эль Паис», не догадавшись о возрасте переводчика, ибо считали, что автор перевода – его отец. Именно английский, а потом древнеанглийский и историю языка преподавал он в течение двадцати лет на факультете философии и литературы в университете Буэнос-Айреса. Его нередко называли (причем не в шутку) английским писателем, который пишет на испанском и живет в Аргентине. И это не случайно – он постоянно цитирует Шекспира и разбирает его тексты в своих этюдах, ссылается на Беркли и Дэвида Юма, Колриджа, Томаса Брауна, Киплинга, Спенсера и Милля и др. Тысячи цитат из миллионов книг, не только английских, – вот что такое книги Хорхе Луиса Борхеса.

Французскую литературу он тоже знает как родную, хотя признаётся где-то, что, в отличие от своей сестры, никогда не видел снов на французском. В Женеве, где Борхес с родителями оказался во время Первой мировой войны, он учился в одном классе с Морисом Абрамовицем, мальчиком, который стал потом знаменитым врачом, но тогда был влюблен в Верлена, Рембо и Аполлинера. Именно от него узнал об этих поэтах Борхес. Узнал – чтобы полюбить их навсегда.

А Библия (ее он знал и по-испански, и в английском варианте, по King James Version, которая называется у него обычно переводом английских епископов, и на латыни – согласно тексту блаженного Иеронима)? А «Тысяча и одна ночь» (он читал ее по-английски)? А Густав Майринк с его «Големом»? А Кафка? А восточная философия, и прежде всего дзен? Всё это тексты. Тексты, в которые он был погружен невероятно глубоко. А античные авторы: Гесиод, Каллимах, Аполлоний Родосский и др.? Борхес – человек из библиотеки. Однажды он написал даже о том, что рай кажется ему похожим именно на библиотеку. Потом он был директором Национальной библиотеки в Буэнос-Айресе.

Неутомимый читатель – lecteur, или reader, сравниться с которым в культуре последнего тысячелетия в этом плане не может никто, за исключением Эразма Роттердамского; величайший, – но только не писатель, а читатель. Однако не библиоман, ибо ценил не книгу, но текст, который она содержит. Такими были, как говорят, Аристотель и, без всякого сомнения, Исидор Севильский, Патриарх Фотий и уже упомянутый Эразм со своими огромными по объему и потрясающими по охвату процитированной литературы «Адагиями», написанными, разумеется, на латыни и, кажется, до сих пор полностью не переведенными ни на один современный язык.