Татьяна Петрова - Больным и здоровым. В поддержку и утешение

Я показал служанке портрет отца Серафима, данный мне в благословение отцом игуменом, и в отце Серафиме она тотчас признала виденного ею во сне старичка.

Был ли то действительно отец Серафим – один отец Серафим знает!

Что касается меня, то я знаю только, что все описанное мною здесь одна сущая правда. Ум мой говорит мне: умолчи о случившемся, сохрани его в сердце своем для себя и для близких, которые поймут тебя и не осудят, потому что и тебя знают и знают все, с тобой бывшее, а сердце, пламенеющее любовью к угоднику Божию, властно требует громкой благодарности, запрещает лукаво мудрствовать и… странно: когда хозяйственный недосуг и горькие заботы, которыми так чревата стала теперь жизнь работника на черноземной ниве, вынуждали меня отвлекаться от велений сердца, я вновь начинал, хотя и смутно, чувствовать как бы возвращения своих исцеленных недугов.

Брался за перо, и опять – ни тени прежнего нездоровья…

«Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев!»

На этом месте 27 августа 1900 года была закончена моя рукопись и была готова, чтобы сдать ее в безбоязненные руки тех искренних и честных людей, которые наперекор ядовитому дыханию злобного духа века сего не убоялись бы отпечатать ради Божьей и святого угодника славы мое немудрое повествование. Но прошел год, а рукопись все лежала и лежала… Что помешало мне?

Прежде всего – неуверенность в действительности и длительности моего исцеления: а ну как в самом деле экзальтация, самовнушение?! Да не будет ми лгать на святого!

Неуверенность эта поддерживалась еще и тем, что, чем дальше отходило в область воспоминаний мое путешествие, тем здоровье мое становилось хуже, хотя ухудшение это, как небо с землей, не могло сравниться с тем, что я испытывал до своей поездки. Я все чего-то ждал или, вернее, меня что-то удерживало, а тем временем первый пыл благодарности стал понемногу затихать, соображения чисто человеческого самолюбивого страха – что скажут? да нуждается ли святой в моих неумелых прославлениях? да принесет ли мое повествование кому-либо пользу взамен насмешек и глумлений мира, которыми я несомненно буду удостоен? – все это исподволь заставило меня забыть то, что я считал своим долгом, пока не грянул гром, и я не… перекрестился. Ровно год истек с того дня, как я окончил писать свои воспоминания о Сарове и Дивееве: я простудился на полусмерть, и мой недуг с такою силой вдруг возобновился, что моя душа три недели подряд буквально расставалась с телом. Опять спасла меня и исцелила вода из святого источника отца Серафима, оставшаяся в небольшом количестве от раздачи верующим, и только она одна, потому что других лекарств я не употреблял.

В возобновлении своей болезни, и притом с такою ужасающей силой, я усмотрел наказание Божье и, уже не давая место никаким сомнениям, решил отдать свою рукопись в печать:

верующим – на радование,

сомневающимся – на укрепление,

миру – на поругание.

27 сентября 1901 г.

Безбожное, безверное время настало для Православной России: одной плотью и ради плоти стал жить русский человек, и забыл он о жизни духовной. По названию только слывет он православным христианином, а духом своим уж не тот он стал, что был еще так недавно, когда веровал в жизнь духа, а на плоть свою смотрел, как на временное жилище. И когда жили так русские люди, легко тогда переносили они все скорби житейские, веруя в воздаяние от Господа в жизни вечной, а на смерть, стараясь при жизни исполнять Божии веленья, смотрели, как на желанное освобождение от горя и болезней и на переход в обители райские, где ждет вечная радость и слава всех, при жизни своей земной благоугодивших Господу. И жилось тогда по вере всем легко. Всякое зло, всякая обида, всякое горе – все переносилось бодро, а некоторыми даже и с радостным благодарением: Христа ради терпели, Господа ради, Который и Сам за наше спасение столько претерпел, что и не в подъем никому из человеков.

Рая люди ждали за терпение, оттого и терпели. Ну, и то сказать, ждали рая на небе, да и на земле терпением своим много блага созидали. Оно и понятно: терпел один, глядя на него другой, третий; друг другу уступали, друг другу прощали, старших почитали, начальства боялись, друг друга уважали, богатым не завидовали, бедным благотворили, убогих жалели, странников кормили и согревали, на Церковь Святую уповали, как на мать родную. И созидалось, и росло, и крепло на страх врагам великое, Богом хранимое царство Русское, Православное. А за последние годы куда что подевалось?.. Стали люди русские жить не по-Божьи, преступать святые Божии заповеди, и отошла от них благодать Божия, а с ней ушла и вера, и настало в Земле Русской великое разорение: озверели православные, хуже зверей диких стали, и конца краю не видится народной гибели…

Хотят на зле добро строить, душегубством брата жизнь создать веселую, привольную!.. Ой, не расти на репейнике винограду, на крапиве колючей не расти сладкой малине! Оглянитесь-ка кругом себя, люди русские, – те, чья голова еще умеет свою думу думать, своего разуму еще не утратила: чем вся эта буря зла и неверия кончится? Опомнитесь!..

– Бога нет! – на все лады завыли волки и шакалы лжеучительства, – кто и где Его когда видел?..

И на весь этот зловещий вой десятки, сотни, тысячи голосов безумцев всякого звания и состояния отозвались безумным воплем:

– Нет Бога! Кто Его видел?

Сатане того только и нужно было: и попали богоотступники из-под природной власти Божией в добровольную кабалу к нечистому. По делам, что теперь творятся у нас на Руси Православной, видно, чье теперь стало царство…

И вот, припомнилось мне, как в Оптиной пустыни один знакомый мне старец – иеромонах, из образованных, родовитых дворян, сказывал мне о своей беседе с петербургским извозчиком. Было дело это давно, лет тридцать назад, но сказ этот и доселе еще новенький. Послушай-ка его, человек русский: может, он к чему-нибудь тебе и пригодится!..

«Было это, о чем я вам хочу рассказать, – так повел со мною беседу старец-иеромонах, – годков 25–30 тому назад. Я был в то время молодым еще художником, кончавшим свой академический курс в Академии Художеств. Уже и тогда дух неверия и отступничества сильно действовал в русских людях, хотя больше в высшем сословии, чем в простолюдинах; но уже следочки этого духа и тогда стали прокладываться в душу народную, – и там начинала заводиться та гниль и червоточина, которая теперь обуяла с такой силой молодое деревенское поколение, особенно то, которое простоту и правду бесхитростной деревенской жизни, простор полей, лугов и лесов променяло на чванливость и ложь городской тесноты и каменных бездушных фабричных и заводских острогов.