Татьяна Петрова - Больным и здоровым. В поддержку и утешение

Нетрудно себе представить, как я провел весь следующий после этого события день в обители. Не шла на ум еда – я носился, как на крыльях, боясь пропустить своим благоговейным вниманием все, что составляет святыню Дивеева. А святыня – весь Дивеев и вся его святая любовь, которая прорывается, бьет ключом из каждого уголка этого удивительного места, из каждой кельи, из каждого ласкового слова как игуменьи, так и всех виденных мною сестер.

Незабвенно до конца моих дней мое полутородневное пребывание в Дивееве! От каких «тяжких и лютых» спасет меня в дальнейшей жизни моей связанное с тобой воспоминание о твоей святыне, о твоей любви, дивный Дивеев!

Вся батюшкина святыня – в Дивееве. Все полно им. Он невидимо здесь присутствует. Присутствие его до того здесь ощутимо, что невольно хочется спросить иной раз: как пройти к батюшке? Да спохватишься и вспомнишь, что его нет, родимого, в том облике, который доступен непосредственному общению, а все-таки его присутствию веришь и чувствуешь, что оно недалеко, что – здесь он, бесценный!

В храме, в котором дальняя батюшкина пустынька обращена в алтарь, в витрине хранятся его вещи, все, что после него, земного, осталось. Епитрахиль его, поручи, крест медный, которым мать его благословила, отпуская в далекий монастырь, его лапотки, его полумантия, в которой он ходил постоянно, Псалтырь его, которую он всегда в мешочке носил за спиной с другими книгами Св. Писания, топорик, на который он опирался и которым работал… В алтаре, за престолом, у Горнего места, лежит камень, скорее обломок того камня, на котором, стоя на коленях, он молился подряд тысячу ночей. Там же лежит обрубок с корнем того дерева, которое по молитве батюшки преклонилось в сторону Дивеевской обители в обличение гонителей его усердия к Дивеевским сестрам и неустанных его забот о них (см. Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря).

Любовь, которою окружены эти реликвии, не поддается описанию – во всем святое отношение к святыне: пылинке не дадут сесть заботливые сестры. Сестра, показавшая мне святыню, видя мое благоговение, со слезами на глазах покрыла меня епитрахилью батюшки и дала поцеловать его крест. – Сам отец Серафим рукой своей послушницы благословил меня – такое у меня было в эту минуту чувство.

В келье матушки игуменьи игуменья познакомила меня со вдовой Николая Александровича Мотовилова, Еленой Ивановной, необыкновенно доброю и свежею старушкой.

Удивительно прекрасна старость в Дивеевской обители!

Матушка игуменья, показавшаяся мне женщиной средних лет, оказалось, родилась в 1819 году. Елена Ивановна немногим ее моложе. Елена Ивановна – живая летопись монастыря. Я был у нее в келье по ее приглашению и не мог не изумиться богатству ее памяти и живым рассказам о прошлом и настоящем Дивеева.

«Все у нас делается в монастыре батюшкой о. Серафимом. В трудные минуты монастырской жизни все на него одного надеются и на его молитвы к Царице Небесной. “Уж это как батюшка укажет”, – говорит в таких случаях игуменья… и батюшка, действительно, указывает – смотришь, или чудом все устроится, или доброго человека Господь пришлет. Вот теперь большая скорбь у нас: колокольня наша сорока сажень высоты стоит неоконченная. Строил ее наш епархиальный архитектор, да Господь попустил такому греху случиться – этот архитектор колокольню-то выстроил, да нынче весной жену свою убил. Назначили нового, а новый возьми да найди, что уже вчерне готовая колокольня неправильно выстроена – наклон иметь будет опасный, и прекратил работы. Было бы, кажется, над чем задуматься и чему огорчиться! Доложили матушке игуменье. “Видно, так батюшке отцу Серафиму нужно!” – только и сказала наша матушка. Теперь повесили в середине колокольни отвес, и мы все ждем, каково будет распоряжение отца Серафима. А оно наверно будет для славы Божьей и пользы обители.

Вы знаете – в Дивееве, где чему быть – все намечено было батюшкой еще при жизни, хотя телом своим он никогда в Дивееве не был. И все с необычайною точностью исполняется по его указанию. В эпоху Дивеевских смут, когда монастырю, казалось, грозило распадение (точно по батюшкиному предсказанию), когда в дела монастыря вмешались люди, стремившиеся его уничтожить, те же люди, против своей воли, исполняли волю и указания батюшки. Шли против него, а делали по его.

Теперь в обители 950 сестер, а средств к существованию немногим разве больше, чем было, когда сестер тридцать едва не умирало с голоду, и тем не менее обитель процветает. Мы уже привыкли к чудесам, но и мы иной раз удивляемся – откуда что берется, откуда берется это изобилие всего и материального, и духовного. У нас все свое: свои живописные, свой кирпичный завод, сами свечи делаем, – нет, кажется, отрасли монастырского хозяйства, которая бы ни производилась своим монастырским трудом на нужды обители. Хорош ведь наш собор? Он почти весь – труд сестер наших. Дивен наш отец Серафим!»

Да, дивен батюшка! Когда я читал его жизнеописание и историю Дивеева, свидетелей начала которой еще много в живых (в обители я еще застал живыми и довольно бодрыми двух монахинь – современниц блаженного старца – мать Иермионию и мать Еванфию), я не мог все-таки себе представить всей силы чудес отца Серафима.

– Хочу теперь я показать вам, – сказала Елена Ивановна, – всю свою святыню, которая пока еще у меня хранится. Ведь вы знаете, чем был для моего покойного мужа отец Серафим. Батюшка очень его любил. Долго мой муж упрашивал отца Серафима позволить снять с него портрет, и только после неоднократных и долговременных настояний батюшка согласился. Вот этот-то первый его портрет я и хочу показать вам – он необыкновенный: иногда он сурово смотрит, а иногда улыбается, да так приветно… Вот сами увидите!

В молельной Елены Ивановны, над небольшим столиком, на стене я увидал этот портрет.

– Смотрите, смотрите: улыбается! Да еще как улыбается! Лицо, прямо обращенное к входящему, улыбалось такою улыбкой, что сердце светлело, глядя на эту улыбку – столько в ней благости, привета, теплоты неземной, доброты чисто ангельской. И улыбка эта не была застывшей улыбкой портрета: я видел перед собой живое лицо живого человека, видел, что лицо это все более оживлялось, точно расцветало…

Что-то упало к моим ногам и у ног остановилось.

Я вздрогнул от неожиданности… Смотрю, у моих ног лежит апельсин. Не придавая ему значения, я наклонился, чтобы поднять его и положить на стол, под изумительным портретом… Елена Ивановна меня порывисто остановила:

– Не кладите апельсин на стол – он ваш, его вам сам батюшка дает!

Как ни подготовлен я был к чудесам Дивеева, я взглянул недоумевающе на Елену Ивановну…