Татьяна Петрова - Больным и здоровым. В поддержку и утешение

На полпути нашего совместного путешествия от Сасова, среди необозримых лугов по реке Мокше, у нашего тарантаса вдруг ломается колесо. Помощи ждать неоткуда: в лугах ни души – одни бесчисленные стога сена, разметанные по всему необъятному простору Мокшанского приволья, – немые свидетели нашего злополучия. Колесо, разломанное на мелкие части, беспомощно откатилось от тарантаса и лежит поодаль в глубокой выбоине. Что тут делать?! Мальчишка-ямщик чуть не плачет. Когда-то еще доедешь верхом до ближайшей по тракту деревни, да найдешь ли там людей в самый разгар рабочей поры, когда все взрослые в поле, да еще найдешь ли на железную ось тарантаса подходящее колесо?! – вот соображения, которые повергли нас в немалое смущение. Одного только мы не подумали, что Господь волен помочь. Не успели мы вылезти из тарантаса, не успели как следует сообразить, что нам предпринять, как весело и звонко загремели близко от нас колокольчики и бубны чьей-то лихой тройки. Смотришь и глазам своим просто не веришь: близко, близко, нас догоняя, мчится обратная господская тройка. В одну минуту она нас догнала, красавец кучер остановился, слезая с облучка, достал из своего экипажа веревку, что-то подвязал и что-то подделал к оси нашего тарантаса…

– Ну, теперь пошел за нами, разиня! Господ-то я и без тебя довезу до деревни. А еще молодой человек! – погрозился на нашего ямщика наш благодетель, и мы, мягко и плавно покачиваясь на рессорах помещичьего экипажа, быстро покатились по направлению к ближайшей деревне, где достали и свежую тройку, и отличный тарантас, переплативши против первоначальной нашей сметы всего один целковый. Таково было над нами попечение Божье за молитвы, верую, дивного о. Серафима. Даже мой спутник, как юноша, еще мало искушенный жизнью и более полагающийся на самостоятельные свои силы, и тот был поражен и задумчиво проронил: «Да, это действительно, с нами как будто свершилось чудо!» Что бы сказал он, если бы знал, что в тот же день, в тот же час, у меня в деревне, за восемьсот верст от места поломки нашего тарантаса, как я узнал по своем возвращении домой, Господь так же властно отстранил готовое разразиться еще более серьезное бедствие?

Случай с нами в Мокшанских лугах произошел около полудня 25 июля. В это время мои рабочие в деревне ехали с поля на усадьбу обедать, как вдруг заметили, что на поле загорелось жнивье. Пока дали знать на усадьбу, пока вернулись к месту пожарища, успело сгореть полдесятины жнивья и двенадцать копен ржи. Рядом стоявший скирд копен во сто и другие разметанные по всему полю и близлежавшие копны, высушенные долговременною засухой, как порох, огнем не тронуло: откуда-то внезапно сорвавшийся вихрь при совершенно тихой и ясной погоде закрутил на глазах моих людей пламя разгоравшегося пожара и кинул его на соседнюю пашню, где оно, не находя себе пищи, и потухло. Рабочим оставалось только залить остатки не прогоревшей золы да опахать на жнивье место пожарища.

Для меня несомненно, что оба описанные происшествия были следствием вражьего нападения, силящегося подорвать веру в людях. И, действительно, чувство веры в моих домашних было бы до известной степени поколеблено: «Вот поехал Богу молиться, – говорили бы у меня дома, – бросил хозяйство на руки наемников – вот тебе и пожар. Только и намолил себе своею молитвой».

Слава Богу, властно отстранившему вражье нападение!

Остальной мой одинокий путь до Сарова был вполне благополучен. В девятом часу вечера того же дня, проехав более ста верст, я уже ехал лесом, на многие тысячи десятин окружающим Саровскую пустынь.

И что это за лес!.. Стройные мачтовые сосны, как чистая молитва, возносятся высоко к глубокому, в вечернем сумраке потемневшему небу. Глядишь на них вверх – шапка валится. Кругом – тишина, безлюдье!.. Колеса тарантаса бесшумно катятся по мягкому, глубокому песку, изредка натыкаясь на корни вековых деревьев, видевших еще первых пустынников Саровских, «убогого Серафима», как называл себя этот светоч Православия.

Здесь ходил он в своей задумчивой, вечно молитвенной беседе с Вечно Сущим. Боже, до чего они хороши! Никакое описание не даст представления об этих дивных местах молитвенного благоухания и созерцательного безмолвия. Даже сами сосны и те молчат, созерцая, и те благоухают, точно молятся, осеняя своими пышно-зелеными вершинами проходящих и проезжающих богомольцев. Кто не любил, тот не может понять волнующего трепета любви; кто не страдал, тому чужды страдания ближнего, чуждо и непонятно чужое горе; кто не молился ото всей души, с любовью, с верой, с самоотвержением, тот не поймет молитвы веры; кто не был в Сарове, кто не дышал его напоенным молитвой воздухом, тот не поймет и не оценит Сарова, хотя бы описанного и гениальным словом, хотя бы изображенного гениальною кистью.

С Темниковской большой дороги путь на Саровскую пустынь круто, под прямым углом, сворачивает в сторону. На распутье водружено Распятие, и от него в конце длинной просеки, все в том же мачтовом лесу, отвесной стеной оберегающем дорогу, смотрит – высится к далекому небу своей белой колокольней и позлащенными соборными главами благоговейный храм неугасающей молитвы Богу. Это – Саров.

Лениво, еле передвигая больные, усталые ноги, дотащила меня заезженная тройка «вольных» к большому двухэтажному корпусу монастырской гостиницы. Вышел келейник, забрал мои вещи и отвел меня во второй этаж, в довольно просторную и чистую комнату.

Расписался я в книге приезжающих богомольцев, поужинал от монастырской трапезы, попросил побудить себя к обедне и… погрузился в монастырское келейное одиночество.

Полная луна таинственно, спокойно глядит в открытые окна. Стоит теплая, благовонная, тихая июльская ночь. Аромат бесчисленной сосны дремучего бора плывет теплой струей целительного бальзама. Тишина полная, вся исполненная какой-то таинственности и благоговейного безмолвия. Только башенные часы на колокольне торжественно отбивают отлетающие в вечность минуты, да каждые четверть часа куранты играют что-то, дивно гармонирующее, как бы сливающееся в тихом аккорде с ниспавшей на обитель тишиной. Обитель спит…

Не спится мне. Образы прошлого воскресают и витают в лунном свете благоуханной ночи… Кто меня привел сюда? Какая благостная сила, какая любящая, исполненная бесконечной жалости рука из вечно бушевавшей бездны моего житейского моря вынесла мою полуизломанную ладью на берег веры и любви к той истине, которой тщетно добивалось мое сердце в лежащем во зле мире и которая вся заключена в том, что не от мира сего.

Не спится мне… Но не волнение, не жгучая радость пенящегося через край фанатического восторга не дает сомкнуться усталым веждам: что-то необычайно безмятежное, светлое, лучезарное, свевает с них дремоту, вливает в разбитые утомительной дорогой члены целительную струю блаженного успокоения. Весь я точно улыбаюсь, точно расплываюсь в спокойно-радостной улыбке безмятежного счастья. « Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, по тому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам » (Ин. 16, 21–23).