Ксения Кривошеина - Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней

Безответное и глубокое чувство любви к А. Блоку в эти годы доводит ее до отчаяния, оптимизма не добавляют и рождение внебрачной дочери, и развод с Кузьминым-Караваевым, да и война нанесла ее сердцу глубокую рану. Страх за будущее России и людей поглощает ее целиком, может быть, именно тогда она впервые от собственных переживаний обращается к невзгодам людей, все больше она говорит и пишет о собственном покаянии, о жажде жертвы и стяжании Господа.

Софья Борисовна пишет: «Лизу возмущало, что самые умнейшие, образованнейшие люди в такое страшное время о всем, даже самом святом, рассуждают нецеломудренно, неблагоговейно и небережно. И когда очень известный писатель, очень нецеломудренно писавший, спросил: “С кем вы, с Христом или Антихристом?”, то она почувствовала, что она-то навсегда с Христом». В ее воспоминаниях мы находим следующие слова ее дочери: «Покупаю толстую свинцовую трубку, довольно тяжелую. Расплющиваю ее молотком. Ношу под платьем как пояс. Все это, чтобы стяжать Христа, вынудить его открыться, помочь, нет, просто дать знать, что ОН есть. И в Четьи-Минеях, в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего-то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… для народа нужен только Христос, я это знаю».

Тогда она была еще слишком молода, неопытна, слова и действия были порой спонтанными, но уже тогда Господь тронул ее сердце, взял за руку и направил на путь спасительный, на путь испытаний. Весь земной путь Кузьминой-Караваевой, будущей м. Марии, был подготовкой к иной вечной жизни, и вторая евангельская заповедь – «Возлюби ближнего твоего как самого себя» – стала для нее главной.

В начале Первой мировой войны (по сути, первой для нее) ей было трудно сформулировать личное отношение к происходящему; легче было определить, кто был «свой», кто «с Христом или с Антихристом». Труднее было отмежеваться от людей, близких по творчеству, но, как выясняется, с началом войны ставших совсем далекими. Ей предстоит узнать о начале Второй мировой, и тогда она напишет слова, которые наверняка зародились у нее уже в 1914 году: «В молодости сама эта молодость тянет нас, будоражит и смущает. Личные неудачи и срывы, различные разочарования, крушения надежд – все это не дает осесть нам и успокоиться. Есть и более серьезные вещи: настоящее горе, безвозвратные утраты, больше всего смерть любимых, – это все то, что на какие-то сроки уничтожает нашу тяжесть, даже вообще нашу весомость, что вдруг властно и повелительно уводит нас из этого мира с его законами в мир иной, законы которого нам неведомы. <���…> Думаю, что христианская совесть никогда не может руководствоваться мотивами разбойника, т. е. для нее никогда не приемлемо агрессивное участие в войне. Гораздо сложнее обстоит дело с вопросом претерпевания войны, пассивного в ней участия, войны защитительной. И тут я подхожу к главному, что определяет христианское отношение к войне. Сила не в ней, а в том, что за нею. Есть в войне нечто, что заставляет – не всех, но многих – прислушиваться, и вдруг, среди рева пушек, стрекотания пулеметов, стонов раненых, – услышать иное, услышать далекую архангельскую предваряющую трубу. <���…> В известном смысле можно утверждать парадокс, что всякая война, как бы она ни кончилась, самым фактом специфического своего влияния создает возможность, даже неизбежность следующей войны» [53] Статья «Прозрение в войне», 1939, Париж. .

Известно, что у талантливых людей страдания приводят к высшему подъему творческого напряжения. В этот период Елизавета Юрьевна замышляет свою самую загадочную поэму «Мельмот», навеянную чтением готического романа английского писателя Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец». Можно без преувеличения сказать, что поэма о Мельмоте, над которой она работала c 1914 по 1915 год, является не только самым пространным, но и самым сложным из ее известных поэтических произведений, имеющим к тому же глубинные связи со многими произведениями мировой литературы. Поэма, написанная в символическом стиле начала ХХ века, состоит из четырех глав-песен и композиционно делится на две части: жизнь героини до встречи со скитальцем и после нее. Во многом это произведение автобиографично, так как в повествовании легко прослеживаются, угадываются реальные люди, как, например, А. Блок, но особенно реалистичен образ героини – Владычицы Ималли. Поэма о Мельмоте – это отголосок безответной любви поэтессы к Блоку, который ассоциировался у нее с Мельмотом не только своим «демонизмом», но и тем, что он, подобно Мельмоту, вкусил мудрость от древа познания, что он многое знает и предвидит (может быть, даже все!).

Это сказительно-фантастический рассказ о мятущейся душе юноши, который не находит ответов на вечные вопросы о смысле жизни, о добре и зле. Герой страшится смерти, отчего ищет власти и бессмертия. Зло побеждает добро, но на своем пути мрачного скитальца он встречает любовь девушки, которая носит имя Ималли. В начале поэмы Е. Ю. выводит эпиграфом слова: «В полной уверенности, что близко время Мельмоту прилететь и искушать нас одним только обещанием, и с сомнением – неужели никто не согласится быть искушенным».

Поэма писалась несколько лет и, вероятнее всего, была закончена в Анапе в 1917 году. Известно, что вместе с папкой рисунков рукопись «Мельмота» была подарена детям Омельченко. Их было трое (две девочки и мальчик); по приглашению Елизаветы Юрьевны дети провели предреволюционное лето в Анапе, в ее родовом имении. «… она нам много читала из своей поэмы о Мельмоте»; перед детьми возникал таинственный скиталец. «Он то прилетал, то улетал на свои недоступные острова в Индийском океане…» Все это волновало и будило живое воображение детей, и, как вспоминает Е. А. Омельченко, «…брат мой еще долго потом рисовал корабли (не знаю, морские или воздушные), на которых прилетал Скиталец Мельмот».