Ксения Кривошеина - Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней

В поэме странным образом звучат фаустовские нотки обреченности человека, попытки смены собственной судьбы на чужую, вплоть до подписания некоего договора с довольно жесткими условиями. Этот трагический скиталец вынужден ради собственной свободы найти «заместителя» по мукам.

Прежде чем встретиться со своей спасительницей Ималли, он облетает на своем корабле мир и с отчаянием вопрошает:

Его душа настолько очерствела, а сердце охладело, что, встретив прекрасную Ималли, он сразу понимает, что перед ним чистая дева, и просит ее обменяться с ней душами. Девушка готова отдать изгнаннику все – даже жизнь, но не душу: душа принадлежит Богу, а не дьяволу. Отвергнутая Ималли становится кем-то вроде настоятельницы общины или монастыря. Она уединенно живет в своем белом доме у отрогов гор и стережет людской покой. Но и в эту обитель прилетел Мельмот. Владычица Ималли просит его успокоиться, прекратить свои вековые скитания, советует ему повиниться перед Богом, вверить ему свою судьбу. Но Мельмот не в силах сделать это. И тогда ради любви, ради спасения любимого существа Владычица Ималли берет грех Мельмота на себя, ибо только таким образом можно избавить его от адского огня. Несмотря на протесты Архангела Михаила, Владычица обменивается судьбой с Мельмотом, и тот тихо и счастливо умирает:

Владычица Ималли состарилась, но продолжала жить в белом доме. Она ничего не просила и не ждала от жизни, а только заботилась и молилась об усталых. Время текло незаметно, подошел срок и ее кончины, и душа Владычицы стала безнадежно ждать у райских дверей, пока не предстала наконец перед небесным судом. Но торжество дьявола было преждевременным. Ведь Ималли отдала свою душу даром, а не ради богатства и власти. Она так и объяснила на суде, что поддалась просьбе Мельмота во имя Бога:

Чаша греха оказалась перевешенной чашей добра, победила любовь и великая жалость. Небесный суд оправдал Ималли: «…потерявший душу свою ради Меня, сбережет ее» (Мф. 2:28). Что касается Блока (в образе Мельмота), то он не хотел никакого спасения, особенно от Е. Ю., вероятнее всего, она многое нафантазировала, и подвиг спасения, на который она его толкала, был ему абсолютно чужд.

В поэме есть описание белого дома, в котором живут Мельмот и Ималли, образ которого можно соотнести с тем, о чем Е.Ю. пишет Блоку: «Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность – тоже не точно, потому что в церковности Вы, я – пассивны: это слишком все обнимающее понятие. Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах… И там живет женщина, уже не молодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех; и потом возвращаются к старой жизни».

Работа над «Мельмотом» закончилась в 1917 году, а начиналась она в 1914-м в Джемете, или, как она его переиначила в письмах к Блоку, – Дженете. Так в Коране именуется рай, от арабского джиннат.

Известный петербургский врач-гигиенист А. П. Омельченко и его семья дружили и были даже в далеком родстве с Пиленко. В военное лето 1917 года трое детей из семьи Омельченко (две девочки и мальчик) были приглашены Елизаветой Юрьевной провести несколько месяцев в Джемете: «Нас, скромных и очень застенчивых петербуржцев, встретили в семье Елизаветы Юрьевны как-то просто и приветливо. У Елизаветы Юрьевны была маленькая, лет трех-четырех, дочь Гаяна На греческом языке Гаяна – земная, как нам пояснила Елизавета Юрьевна. Девочка редко появлялась среди нас, но однажды, в ранние часы темного вечера, она пришла. На небе сверкали яркие южные звезды. Гаяна потянулась к окну и просящим голосом, обращаясь ко мне, сказала: “Дай мне звездочку, что тебе стоит?” Вопрос очень удивил и смутил меня. Елизавета Юрьевна любила рисовать. Рисовала она иногда при нас, в столовой, краскам, почти не пользуясь при этом карандашными набросками. Однажды я застала ее и моего брата Андрея (ему было 14 лет) за рисованием. Андрей дорисовывал красками этюд, сделанный с дома Пиленко – этого средневекового замка, как мы его называли, а Елизавета Юрьевна рисовала что-то на излюбленные ею библейские темы. Рисунки свои она потом охотно дарила нам. И они нам очень нравились. Иногда она вырезала из тонкого картона удивительные миниатюрные силуэты, предварительно не нанося на бумагу рисунка карандашом, мы очарованно смотрели на это, как на чудо… А еще она нам много читала из своей поэмы о “Мельмоте”, перед нами возникал таинственный незнакомец Мельмот, он то прилетал, то улетал на свои недоступные острова в Индийском океане, все это волновало и будило воображение. А брат мой еще долго потом рисовал корабли (не знаю, морские или воздушные), на которых прилетал скиталец Мельмот».

Такой же корабль в облаках был нарисован ею как иллюстрация к стихам, при этом она использовала черную тушь с отмывкой. Что касается вырезок из плотной бумаги, то как не вспомнить о художнице Кругликовой, с которой в начале 1914 года Елизавета Юрьевна встречалась в Москве. Она была к тому времени уже известна своими силуэтами, чем, безусловно, привлекла к себе внимание молодой художницы и поэтессы. Встречи и общение в кругу друзей были частыми, а следовательно, и невольное изучение техники не прошло мимо восприимчивой ко всему новому Елизаветы Юрьевны. Вырезки ее, выполненные из тонкого картона и плотной бумаги, поражают виртуозностью и экспрессией. Не верится, что эта работа делалась без каких-либо предварительных эскизов, а одним движением ножниц, да еще и на глазах удивленных зрителей.

Решение Елизаветы Юрьевны отдать акварели и рукопись «Мельмота» малознакомым детям до сих пор вызывает недоумение. Было ли это своеобразным наитием, взглядом через годы, интуитивным желанием спасти хоть что-то из ее прежней жизни? Ведь разлука с Россией уже была близка, но для нее самой не очевидна. Во всяком случае, этот необъяснимый дар в Джемете обернулся сегодня подарком судьбы для нас: по сохранившимся таким образом в России около 30 акварелям можно судить о ее творчестве до эмиграции. Акварели и рукопись долгое время хранились в семье у сестер Омельченко. Уже на закате своих дней они решили передать рисунки в Русский музей. Сравнительно небольшое количество вещей, предположительно того же периода (акварели и рисунки), хранится в Бахметевском фонде в Нью-Йорке, куда они вместе с частью рукописей были переданы в 1955 году Софьей Борисовной Пиленко.