Валентин Курбатов - Батюшки мои

Опять заглянул после Причастия в Корнильевский храм. Старухи, дети, калеки. Бедная, еще не расправившаяся после сна утренняя толпа при царском мерцании киноварей и ультрамаринов иконостаса.

Днем ходили в Покровский. Зинон забелил все свои «разведывательные» фрески и в алтаре и на стенах, и храм засиял чистотой пропорций и чудной ясностью форм.

– Вот эти формы и жалко. Поэтому поставлю иконы и допишу их здесь, на месте, чтобы целое слышать. Наместник обязывает к Покрову. Вокруг пущу только орнамент. Пусть уж они после меня забивают храм, чем хотят, а я сдам, как сам вижу. Я уже махнул рукой на свои желания: все равно они сделают по-своему. Михайловский храм так и отказались переделывать – им памятники нужны, а не церкви. И отец Феодосий – он по образованию архитектор – тоже против… И Сёмочкин. Я уж боюсь говорить о Борисе Степановиче Скобельцыне и бабушках. Разве для смирения такие храмы хороши: опустил глаза в пол, чтобы не видеть, и молись. Ничего не вышло и с открытием фресок в Успенском храме, о которых Савва Ямщиков все хлопочет. А я все простосердечно думал, что сегодня, при увядании слова, при умирании искусства слышания Евангелия и дара проповеди, особенно обостряется значение изобразительного наставничества, возрастает сила образа.

Пока пили чай, наладился дождь. Отец Виктор уезжал, когда он уже разошелся как следует, и потом шел весь день, так что на вечерне в сёмочкинском храме вдруг застучал по целлофану, постланному на пол на время работ, и надо было нести царские врата в алтарь.

Батюшка смущенно взглянул на меня – капает, – словно извиняясь за архитектора и переживая неловкость оттого, что тот узнает и будет переживать. И как бы и передо мной испытывая неловкость, что вот труд моего товарища не устоял и мы это оба видим. И даже еще как будто и тот оттенок, что это наша тайна, которую надо бы утаить от Сёмочкина или так сказать, чтобы она была не болезненна.

Отслужили и повечерие. Читал Витька.

– Сколько поклонов, батюшка?

– Девять.

– Значит, всего три ошибки, а я думал, будет тридцать. (Это у них условие – Витька за каждую ошибку в Шестопсалмии кладет три поклона.)

Я устраиваюсь спать в храме – тем более что до утрени осталось четыре часа.

6 июля 1990

Полчетвертого вошел Георгий. Пора умываться. Дождь перестал. Туман. Светится окошко у отца Амвросия. Зажигаем свечи. Ждем. Не идут.

– Наверно, у батюшки голова болит. Он ведь почти не спит. Ну, подождем до четырех.

Я иду к звоннице. Окошко у отца Амвросия погасло. Бьет четыре. Тут же с гульбища деревянная очередь колотушки отца Антония – не спит сторож. Пробил фонарем с гульбища коридор света на звонницу: кто там? Ходит, постукивает палкой, бормочет.

– Ну что, – говорит Георгий, – пойдемте досыпать. После четырех у нас ничего не бывает.

Утром батюшка кается: «Проспал до пяти. И будильник не разбудил. Вот горе-то».

А мы и рады – слава Богу, хоть раз выспался.

Я сходил к литургии, помянул своего товарища, дивного художника Юру Селиверстова, утонувшего двадцать восьмого мая. Почему-то уверен, что моя записка о нем попала к мелькнувшему у алтаря отцу Тавриону: ведь мы с Юрой были у него год назад.

В десять начали панихиду по Юре (Георгию) в нашем храме вдвоем с батюшкой. Я, как мог, шел в пении за батюшкой, и, может быть, из-за этого не было настоящей глубины переживания и печали, но зато было волнение сослужения и единения, и Юра все время мерещился тут за спиной, и как будто видел нас и радовался с нами.

Вышли, а тут уж киношники налетели.

– Снимаем фильм «Верую». По монастырям России. На Валааме были, в Оптиной. У вас самое живое. Можно тут снять?

– Снимайте. А художника – кого увидите там, в мастерской, того и снимайте.

Пошли в келью. Там крутится Витька. Это не на шутку разгневало батюшку: «Я уже у себя не хозяин. Кто хочет, заходит. Уходи сейчас же!»

За чаем опять о церкви:

– Дали бы вот хоть эту наверху сделать, как хочу. Думаю, сюда никто вмешиваться не станет. А с иконописным скитом, как желалось, боюсь, ничего не выйдет – владыка Владимир честолюбиво вынашивает замысел лицея, а дело должно быть живое. Да и похоже, и владыка, и отец наместник Павел оба уйдут, а какого нового пришлют – еще Бог весть, может, вообще бежать надо будет. Живого духа не прибывает, остатки старого рассеиваются. Да и иерархи какие идут. Наш вот Гавриил – что-то вспомнилось – опять, говорят, муки претерпел. Дьякон от него прибежал, рассказывал: денег спросил с приходских попов больше возможного, а они его (народ-то крутой сибирский, там и из зэков поп не в диковинку) побили его прямо в алтаре. До больницы дошло. Они к нему потом туда каяться ходили, а он в гнев. Ну ему тут в палате и добавили. Вот характер! В легенды войдет! И братия наша! Аполлинарий, которого, бывало, при опоздании его на службу Гавриил встречал словами «Се жених грядет в полунощи!», вон какое пузо вывесил – подлинно Господь «живот дарова», молится, как некоторая братия, на коленях, уткнув голову в пол. И недавно как услышал, что отец Никандр, у которого «часть клавиш западает», вместо «Отче наш» «Верую» запел, так повалился на это пузо от смеха и запрыгал как мячик. Тут уж и все над ним. Смех и грех! А с «Женихом-то в полунощи» и сам Гавриил любил – чтобы вся братия в два ряда, а он на это восклицание из алтаря… Дети.

15 августа 1990

Приехали с Валерием Ивановичем на тартуском дизеле. Понизу (видно, уж тут так всегда) стоят в Печорах туманы. Прохладно, но с каждым шагом в гору отчетливо теплеет. Как всегда, оба перед дверью батюшки робеем. На «Молитвами святых отец наших…» – тишина. Пошли в мастерскую – никого. Опять пошли к келье «Молитвами…» – батюшка вполглаза из двери: «А-а, а я слышал там шуршание у двери, думал, что это белка, которую только несколько дней назад отпустил. Взял дитем, подкормил, и теперь она еще нет-нет прибегает под двери. Тут на отца Антония сзади прыгнула – за меня приняла. Он говорит, слышу, по мне когтями цап-цап – и вверх, и прыг на скуфью, я сам не свой – вот, думаю, и нечистая сила».

Валерий Иванович выспросил все необходимое для нашего собора Рождества Иоанна Предтечи и услышал вместе с прямыми множество боковых ответов на вопросы, которые еще только предстоит задать, когда он войдет в дело поближе. Вспомнили еще раз о «мученическом венце» Гавриила и позлословили, что скоро его кафедра будет дробиться и он будет зваться «епископом Комсомольско-на-Амурским и Советско-Гаванским». Валерий Иванович вспомнил недавнее интервью владыки в газете «Факт» под названием «Перестройка, хозрасчет, прогресс». Предприятие, а не Церковь. Отец Зинон машет рукой:

– Боюсь, опять путь будет избран ложный. Разве сейчас до пышности, до эстетических пиров в обустройстве храмов, когда внутри все до дна разорено. Сейчас бы не сотни храмов брать и не стяжателей художественных множить, которые прилепились к церковным заказам, а основы искать. Да только ку-у-да… А власти еще это поощряют, может не без тайного умысла: пусть побольше берут, не до Бога будет, СМУ и тресты замучают, а заодно, глядишь, и внешнюю работу сделают, приберут, что могут. А там понастроят мертвой мишуры, истощатся и во второй раз оставят народ сиротой, с одними декларациями про «общее дело». А до духа все равно не дойдут – деньги замучают, как бы ни прятались за духовный словарь. Везде, везде надо было бы назад… Вот с Крыпецким и другими новыми монастырями – это ведь не естественное рождение, а умом взятое благо, значит, уж и не благо – от ума-то. Вон пчелы жужжат. Когда улей полон, рой вылетает, и, значит, пора ставить новую колоду. А если отсюда взять и туда посадить, то и тут сойдут на нет, и там не приживутся. С духа, с духа надо начинать, с восстановления церковного дыхания. А то мы начинаем с уверенности, что монастырь принесет доход, – это при общем-то нестяжании…