Виталий Дядицын - Всемирная спиртолитическая

А они, дураки, этого не понимают! Им, чтобы сдуреть, водку жрать не нужно — они уже и так дебилы! Вот они и бесятся, бедолаги, потому что жизнь у них бескайфовая, бессмысленная, безрадостная. Вот и злятся на нас, кто водку пьет да ширяется. Жаба их душит, что у нас кайф, а им хрен с маслом. Завидно им. Отсюда и сухой закон, и общества трезвости, и против алкашей притеснения и несправедливости разные. Злятся они, что у людей веселье и счастье в жизни, а у них одна дурь в голове. Им ведь тоже охота. А никак! Ничего не поделаешь — если уже дураком родился, то не спрыгнешь никуда. Вот они и мстят нам за наше пьяное счастье, за свою полную умственную отсталость. Знаешь, у Бедного частушка есть:

Так что не ругать их надо, а жалеть и лечить. Во-о-от! Несчастные они люди. Одно слово — дебилы доморощенные. Точно говорю, а?!

Краском снова толкнул Серегу плечом. Тот в полусне только хмыкнул что-то себе под нос: даже крепчайший чифир не сумел взбодрить его, и он уснул прямо с кружкой в руках, не дослушав издевательских чопиковских разглагольствований.

— А я жрать хочу! — буркнул недовольно Жирабас, тщательно вылизывая пустую банку из-под «Жучкиной радости». — Когда кормить будут? Надоело уже!..

— Ладно, че ты? Не дрейфь давай! — рассмеялся Санек. — Ты на еде-то особо не зацикливайся! По фигу тебе эта тушенка! Ты представь тока: завтра живого Губанова увидишь! И весь ЦК тоже. Когда еще такая удача выпадет?!

— Больно надо! — фыркнул Жирик, отбрасывая в сторону тщательно облизанную жестянку. — На кой он мне сдался?! Жрать его, что ли?!.

— А что такого? — притворно удивился Санек, с деланным недоумением разводя руками. — Вон он, на фотках, видел, какой жирный да упитанный! Боров! В Питере в блокаду, кстати, тоже человечину жрали — и ниче, не помер никто! Я в газете какой-то читал, давно уже, баба одна рассказывает, короче: пошла она платье на толкучке на мясо менять. К ней раз женка какая-то подходит, ага, так и так, узнала, чего ей нужно. «У меня, — говорит, — есть мясо, ну так, не мясо, а котлеты вроде как. Но, мол, не с собой. Ты, — говорит, — приди по такому-то адресу и меня спроси». А баба-то эта, ну девка еще, короче, молодая была и на курсах радисток училась. Так их там и кормили получше, и в форме она ходила, в шинели, все… Ага. И вот она по адресу-то по этому пришла. Смотрит

— школа большая, все двери там, окна заколочены. Зашла где-то со двора: на этаж по лестнице поднялась; спросила, где эту бабу найти. Ну, ее в какой-то класс пустой завели: «Подождите, — говорят, — здесь. Она сейчас придет». «Ну, — говорит, — сидела я, сидела. Вдруг слышу, в коридоре крик, топот, шум. И раз, офицер-энкавэдэшник заходит в класс. “Вы кто? — спрашивает. — Ваши документы!”» Ну, она документы ему подала, так, мол, и так, все это рассказала. Он ей и говорит: «Пойдем, — говорит, — я тебе покажу, что тут за котлеты делали. Только ты никому не говори!» И повел ее в соседние классы. А там, какую дверь ни откроет — сверху донизу голые трупы штабелями лежат, ага; а в столовой мясорубки большие поставлены и фарш из человечины крутят.

«Вот тебе, — говорит, — повезло, что мы вовремя нагрянули, а то ты молодая да упитанная такая более-менее, так она (баба-то эта) тебя и выбрала и заманила сюда…»

— Да ладно врать-то, — брезгливо сморщился Жирабас, с неподдельным ужасом и отвращением выслушав страшный Санин рассказ. — Стошнит щас!

— Не, а чего такого-то? — подключился к разговору уставший от длительного молчания Калян. — У нас в поселке, мне отец рассказывал, баба одна жила. Так она в войну у немцев в концлагере была. Ага. Отец ее спрашивает: «Ну, чего, как там, худо было?» А она: «Худо, жрать нечего». Так, говорит, они там, ну, заключенные-то эти, человечину варили и ели, прямо так, без соли, — чтобы с голоду не помереть. Батя ей говорит: «А ты сама-то пробовала?» «Пробовала». — «Ну и как?» «А ничего, — отвечает, — нормально. Тока сладковатое на вкус, а так-то есть можно…»

— Ладно вам! — прервал Ермаков эти жутковатые разглагольствования. — Завтра перед парадом, может, покормят и нальют еще — и до, и после. А не дадут ничего, так сами найдем. — И сочувственно глянул на съежившегося перед костром Жирабаса. Худой и оборванный, он производил жалкое впечатление. В отблесках пламени костра бледное, заросшее щетиной, с глубоко запавшими глазами и щеками лицо его казалось еще более худым и бледным, чем оно было на самом “деле.

Краском мысленно пожалел товарища. Ему, привыкшему к обжорству, успевшему отъесться за лето на вольных курниковских хлебах, теперь, когда настала полнейшая голодуха, приходилось труднее других. За последний месяц он сильно сдал и морально, и физически: похудев на тридцать с лишком кило, он весил теперь всего сто двадцать вместе с каской и броником, а постоянные голодные рези в желудке сильно снизили его боевой потенциал.

— Ты еще чайку попей! — посоветовал командир обжоре, поднимаясь с раскинутой на снегу у костра драной мешковины. — Хоть в животе не так урчать будет! — Потом кивнул Каляну: — Пойдем отольем, потянуло что-то. С чаю, наверное…

Отошли за угол дома, встали рядом лицом к стене.

— Совсем близко уже! — негромко заметил Калян, осторожно прислушиваясь к отчетливо доносившемуся из окружившей их со всех сторон морозной темноты глухому мерному звуку артиллерийской канонады. — Прут, гады, напролом! Как думаешь, долго еще протянем? Нет?

— Не знаю, — ответил Ермаков просто. — Не долго, конечно, но драться будем по-любому!

— Чего уж! — согласился водила, застегивая ширинку. — Повоюем, бывало! А чего не бомбят-то, интересно? Ведь парад завтра и все…

— Облачность низкая, — уверенно констатировал Чопик, подтягивая свалившиеся с талии штаны. — Погода не летная, вот и не бомбят. Повезло с погодой…

Вернувшись к костру, он допил свой успевший остыть чифир, подбросив в огонь щепок, улегся здоровым боком на вонючей драной мешковине, для тепла свернувшись калачиком и подогнув колени к животу.

Санек с Жирабасом уже спали. Калян повесил на огонь котелок, набрав в него новую порцию снега.

— А ты чего не ложишься? — спросил взводный, поудобнее устроившись на своей убогой подстилке. — Ложись давай!

— Посижу, покараулю еще, — тихо отозвался Калян, улыбаясь своей широкой доброй беззубой улыбкой. — Печень чегой-то пришаливает. С голодухи, стало быть.

— Спать захочешь — разбуди! — потребовал командир. — Посижу за тебя.

Калян согласно кивнул головой.

Закрыв глаза, Чопик сразу же почувствовал непреодолимое желание уснуть и забыться, чтобы хоть немного отдохнуть от голодного урчания в животе. Отвлекшись от невеселых мыслей о своей с товарищами туманной будущности и не сопротивляясь охватившей его сонливости, провалился в тревожную черную пустоту.