Хидыр Дерьяев - Вьюга

— Сердар, — ласково сказала бабушка. — Надо делать, как велит учитель. Ты должен быть почтительным с моллой.

— Не буду! — проворчал Сердар.

— Вот слышишь, бабушка? Вот так же он и с моллой! Он говорит, что и учиться не будет!

Перман был сильно не в духе — дела последнее время шли все хуже и хуже.

— Не будешь?! — угрожающе произнес он, поднимаясь с места.

Сердар молчал. Отец подождал немного. Ответа не было. Перман подошел к сыну:

— Ты что молчишь? Язык отнялся? Отвечай, когда спрашивают.

Сердар не произнес ни слова. Не шевельнулся… Отец дал ему пощечину. Потом другую. Сердар потер щеки, отвернулся и беззвучно заплакал. Он не произносил ни звука, хотя рыдания душили его. Он не хотел, чтоб отец видел его слезы. Отец не увидел их. Он не заметил слез Сердара и не подозревал, что творится в его душе.

Перман лежал, привалившись спиной к тощей охапке дров, брошенной у входа в кибитку. Взял прутик, разломил его, бросил. Поднял другой, опять разломил, бросил… Не в силах выбраться из-под тяжкого вьюка раздумий, он то и дело глубоко вздыхал и один за другим ломал прутики…

Смерть жены, падеж овец, неудача с посевами пшеницы — беды и невзгоды одна за другой ложились на его плечи, пригибая к земле, не давая распрямить спину. То время, когда он владел тремя десятками овец, обменивая их шерсть на зерно и масло, когда он доил своих овечек и лакомился свежим гуртом, сделанным из овечьего молока, казалось теперь Перману счастьем, мечтой, сновиденьем… Заросла та тропинка к счастью. Теперь вот сиди, вспоминай да вздыхай потихоньку…

За годы войны и разрухи многое в селе изменилось. Арыки, которые много лет никто не очищал, заросли, запрудились, и гнилые болота, образовавшиеся на месте запруд, превратились в рассадник комаров. Комаров было великое множество, и после заката солнца невозможно было от них спастись. Людей начала мучить лихорадка, чуть не в каждой кибитке тряслись в ознобе, стонали в жару больные.

Хлопок не сеяли уже много лет, и поля заросли сорняками. За землями, на которых раньше сеяли пшеницу, тоже не было никакого ухода, и они пришли в полную негодность.

Взяв в аренду у одного из дальних родственников кусок такой вот запущенной, неухоженной земли, Перман решил попытать счастье — посеял пшеницу. Ничего из этого не вышло — земля оскудела, да и какой из Пермана земледелец? Родич, сдавший ему в аренду землю, вместо того чтоб испытать раскаяние или хоть посочувствовать, только подсмеивался над его неудачей. «Его дело — овец пасти, тут еще может быть прок… Не за свое дело взялся, пускай теперь и расхлебывает». Он посмеивался, старался все обратить в шутку, но Перману было не до шуток. Как говорится, кошке — игрушки, а мышке — слезки. Из-за постигшей Пермана неудачи никто больше не соглашался давать ему землю в аренду, да он и сам прекрасно понимал, что земледельца из него не выйдет.

Сердар — единственная его гордость, сын, на которого он так надеялся, не оправдал отцовских надежд. Думал, выучится Сердар — все так хвалят его за смекалку, сообразительность — станет моллой, а если сын обмотает себе голову чалмой моллы, и отец сможет наконец вздохнуть свободно. Не тут-то было. С того проклятого случая, как молла наказал чужого мальчишку, нет у Сердара тяги к учению. Не хочет в школу ходить, то и дело увиливает. Может, из-за того, что по щекам его отец нахлестал? Может быть… Теперь сколько ни жалей, сделанного не воротишь. Вспять пошло колесо его жизни…

А ведь какой толковый ребенок!.. И не только молла говорит, его и так видно, что башковитый парень, отметил его аллах своей милостью. Что ж с ним такое случилось? Может, сглазили его, больно много хвалить стали? Надо матери наказать, пускай амулет пришьет парню к рубашке… И чего Сердар тогда в этот скандал встрял? Кузнец коня кует, а лягушка ногу сует… Зачем было лезть? Не тебя бьют, не брата твоего…

Давили Перману на плечи тяжелые мысли, к земле гнули.

Правда, ходили слухи, будто советская власть за народ, что будет скоро бедному люду облегчение, но он не больно-то верил слухам. Не слухи, не разговоры были ему сейчас нужны. Ему нужно было, чтоб бедность, столько лет державшая его железной своей рукой, выпустила бы наконец ворот его ветхой рубахи.

Но советская власть не могла пока что помочь Перману. Послевоенная разруха многих сделала безработными и неимущими. Тысячи, десятки тысяч людей лишились земли, скота, хозяйства. В городах толпами ходили безработные с праздно висящими руками, голодным взглядом и пустыми животами. Работы не было. Не оставалось ничего другого, как податься в просторы Каракумов пасти байские отары. Как ни тяжела была мысль о многомесячной разлуке с семьей, с родной кибиткой, ничего другого придумать Перман не мог.

Перман раскрошил последний прутик, неторопливо поднялся и вошел в кибитку.

Сердар сидел возле бабушки и смотрел, как она прядет. Перман с грустью и нежностью взглянул на сына.

— Сынок… Зря ты вот так бездельничаешь… Ходил бы ты в школу, а? Ну побил молла какого-то бездельника — какое тебе до этого дело? Он ведь молла, учитель, и поругает, и побьет — это только на пользу…

— Правильно, — закивала головой бабушка. — Отец тебе верно говорит. Радоваться надо, если молла бьет. Места, где ударит его прут, уже не коснется адский огонь. Пусть бьет, сынок! Пусть бы и тебя посек, страшного тут ничего нет. Ты, детка, иди в школу. Прямо с завтрашнего дня и ступай. Будешь ходить, а?

Сердар молчал.

— Ну что ж ты упрямишься, сынок? — Перман говорил мягко, терпеливо. — Так нельзя, так нехорошо, бабушку надо слушать… Ты ж не хочешь, чтоб она тебя каждый день ругала. Вот я теперь в пустыню уеду. Приезжать не смогу, разве что разок-другой в год… Я должен знать, что все тут у вас в порядке…

— Понять должен — не маленький, — бабушка вздохнула. — А то что ж у нас получится: отец в чабанах, а на тебя никакой управы нет? Нельзя так, миленький. Выходит как в поговорке: у счастливого дитя с годами умнеет, у несчастного умом скудеет. — И бабушка, сокрушенно покачав головой, вытерла рукавом глаза.

Перман молчал, внимательно наблюдая за сыном.

Упершись одной рукой в пол, опустив голову, Сердар не произносил ни звука.

И бабушка замолчала, у нее уже не было сил уговаривать внука.

Сердар молчал совсем не потому, что хотел досадить отцу и бабушке. По правде сказать, он уже давно забыл про фалаку, и Гандыма ему сейчас совсем не было жалко, просто не хотел он идти в школу моллы Акыма. Не хотел, и все. Он не знал, почему так случилось, почему у него нет больше ни малейшего желания учиться. Он хотел чего-то другого, а чего, и сам не понимал.

Почему же мальчик так переменился? Может, на него повлияла смерть матери? Может быть, виной тому бедность? Или дело в несправедливости моллы? А может быть, школа моллы Акыма давно уже опротивела Сердару и случай с Гандымом был лишь последней каплей, переполнившей чашу его терпения? Он решил, и вернуть его в школу было все равно что прилепить к стеблю оторвавшуюся от него спелую дыню.