Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Песня об Эмине плыла над садом, деревьями, цветами, сливаясь с пением птиц.

Ветер неожиданно стих. Смолкли птицы. Все притихло, все замерло, словно ожидая чего-то.

— Что это? — спросил Халиль.

— Луна всходит, — тихо ответил Камбер. Лицо его в тусклом свете было неподвижно. Мрак быстро рассеивался, радостный свет заливал мир.

Медь, золотистая медь луны… Зашелестели листья, хрустнули ветки, будто луна, рождаясь на свет, ломала скорлупу. Луна словно знала, что мир истосковался по ее волшебному свету, свету надежды, словно знала, что Халиль влюблен.

— Эмине! — прошептал Халиль.

Он неожиданно понял, что никогда не сможет забыть Эмине, не сможет уехать, покинуть ее.

Камбер запел:

Песня смолкла. Халиль стоял, погруженный в свои мысли. Луна уже поднялась над горизонтом и посеребрила листья. Затрещали цикады.

— Камбер, — сказал наконец Халиль, — знаешь, чего я боюсь?

Камбер поглядел на Халиля.

— Боюсь, как бы меня не постигла участь Хыдыра.

— Не говори так.

— Хыдыр умер в одиночестве, а ведь в сердце его пылала любовь…

— Так ведь он болел.

— Он был таким же, как я. И тоже любил… Но что он мог сделать, если у него не было ничего! Ни крыши над головой, ни постели, не было никого, кто мог бы ему помочь. И у меня, дядя, ничего нет.

Камбер в ответ лишь покачал головой, а Халиль продолжал:

— Я решил все рассказать хозяину. Он ведь знает, что я сирота, что он мне и за отца, и за мать. Знает, как я его люблю. Да и он меня любит. Но прежде мне нужно получить согласие Эмине.

Камбер улыбнулся.

— Любовь, Халиль, все равно что весна. Влюбленному весь мир кажется цветником. Любовь пьянит, с ума сводит. Но после весны приходит лето, а потом и зима. Так и в жизни, так и в любви.

— И все же попытка не пытка, — уходя, сказал Халиль.

В три часа утра надсмотрщик Кямиль, по прозвищу Курд, пошел по деревне от дома к дому поднимать батраков на работу. Длинный Махмуд проснулся еще раньше и, сидя в постели, свертывал цигарку.

— Сестрица Азиме! Сестрица Азиме! — послышался голос Кямиля.

— Она уже проснулась, Кямиль-ага, — отозвался Махмуд.

Азиме принялась будить сладко спящую дочь, тормоша ее за плечо:

— Вставай, Эмине! Пора идти!

Деревня проснулась, зашумела, заговорила.

— Эмине, деточка, пора вставать! — Азиме никак не могла разбудить дочь.

Длинный Махмуд закурил, и дымок от его цигарки утонул в утреннем тумане. Со всех сторон неслось пение петухов. Превозмогая сон и усталость, Эмине с трудом открыла глаза и встретилась взглядом с отцом.

— Не выспалась, доченька? — с ласковой жалостью спросил Длинный Махмуд.

— Все уже ушли, — сказала Азиме.

Эмине, поеживаясь, встала. Ей так не хотелось расставаться с постелью. Все еще в полусне она оделась, умылась. Кое-где на плоских крышах домов трепетали от ветра белые полотнища, служившие пологом для ночевавших на крышах людей. По мере того как рассветало, полотнища становились все белей и белей. Продолжая спать на ходу, Эмине подвязала к поясу приготовленный с вечера узелок, в котором были две луковицы, щепотка красного перца, соль и две деревянные ложки.

Когда семья Длинного Махмуда вышла на улицу, первым, кого они увидели, был Муса с винтовкой.

— Подождите меня, я мигом, — попросил он. — Только положу винтовку.

Улица постепенно заполнялась женщинами, мужчинами, дрожащими от холода детьми. Одни выходили из домов, другие спускались по лестнице с крыш. Еще не совсем рассвело. Падала роса.

— Муса! Поторапливайся, милый, все уже ушли! — крикнула Азиме.

Наконец Муса вернулся, теперь уже с мотыгой на плече. Посмотрел на нахохлившихся белых голубей, возившихся у голубятни, и вздохнул:

— Ах, мой Али, ах, родной!

И пошутил, глядя на ежившуюся от утренней прохлады Эмине:

— Тебя, красавица, еще не похитили?

Они зашагали в сторону поля. А на дороге появлялись все новые и новые батраки. Маленькие группы вливались в людской поток, словно ручьи, вырвавшиеся из-под камней и по склонам гор устремившиеся к реке.

Прямо из-под ног то и дело взмывали вверх и тут же опускались на землю хохлатые жаворонки. Мимо, поздоровавшись с батраками, проехал на кобыле Телли Ибрагим с женой.

Когда люди добрались до поля, было уже почти светло. На хлопчатнике и на траве под порывами утреннего ветерка переливались капельки росы.

Мерно поднимались и опускались натруженные руки — рыхлили землю, и она меняла свой цвет, радуя глаз. Ритмично поднимались и опускались мотыги, и казалось, в воздухе звенит прекрасная песня труда, оглашающая поля, мечтавшие о свободе, как мечтают о свободе и равенстве батраки. Только мечта эта неосуществима. Каждую весну эта мечта пробуждалась с новой силой. Но проходило лето, наступала осень, а за ней зима, и все оставалось по-старому. Ветер уносил мечты вместе с опавшими листьями.

С каждым взмахом мотыги усталость вчерашнего дня понемногу отступала, руки наливались силой. Туман постепенно рассеивался, открывая панораму простирающихся до самого горизонта полей. А вверху, над полями, все ярче голубел небосвод, который, как ничто на свете, вселяет ощущение шири и приволья…

Якуб, продолжая мотыжить свою полосу, запел. Песню подхватили и другие батраки. Это была песня людей, встречающих солнце, песня влюбленных в солнце, влюбленных в землю, в свободу…

Надсмотрщик Кямиль бегал по полю, покрикивая на тех, кто оставлял за собой хоть травинку, плохо разрежал всходы или, на миг задумавшись, прекращал работу.

Вдалеке показались старые волы, тащившие телегу с бочкой, в которой привозили воду.

— Муса, Дервиш едет! — крикнул Кямиль.

Муса улыбнулся.

Дервиш остановился у края поля и первым делом освободил волов от ярма. Кямиль засвистел в свисток. Люди положили мотыги на землю и сели отдохнуть. К батракам подошел Дервиш с мешком лепешек.

— Селям алейкюм, люди!

Батраки дружно ответили. Дервиш начал раздавать лепешки, облепленные соринками и пахнущие мешковиной. Их посыпали солью и красным перцем и ели — кто с луком, кто с чесноком.

Муса жевал лепешку, а сам все поглядывал на Дервиша.

— Ну что уставился? — заговорил Дервиш. — Не могу, ей-богу, не могу сегодня, у меня дел по горло. Вот прямо сейчас и ухожу.