Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Когда мужчины вышли, учитель повернулся к Ремзи:

— Не огорчайся, Ремзи, не принимай все так близко к сердцу.

Ремзи опустил голову.

— Ты и дальше хочешь учиться?

— В Кадыкёй буду ходить, учитель.

— У вас там кто-нибудь есть?

— Никого.

— Где же ты жить будешь?

— Я буду каждый день возвращаться домой.

— Что? — удивился учитель. — Сколько же времени ты будешь тратить на дорогу?

— Три часа туда, три — обратно.

Учитель ничего не сказал, он отвернулся к окну и молча глядел на дорогу…

Дети по очереди целовали учителю руку и уходили. Последним подошел Ремзи. Учитель пожал мальчику руку и сказал:

— Молодец, Ремзи! Я верю в тебя. Учись дальше!

— Я буду учиться, эфенди.

— Не отступишься?

— Не отступлюсь.

— Выдержишь?

— Выдержу.

Осман-эфенди обнял и поцеловал Ремзи.

— Счастливого тебе пути, сынок!

Ремзи ушел, а учитель сел за заднюю парту и устремил неподвижный взгляд на классную доску. Черная краска на ней кое-где уже стерлась, и проступали белесые пятна. Грустно было смотреть на старые, покосившиеся парты. В классе давно никого не было, но учителю казалось, что ученики все еще сидят на своих местах. Каждый из них — пока маленькое зернышко. Потом все они вырастут, и как деревья обрастают ветвями, так и их нежные лица зарастут усами и бородой. Одни будут продолжать учебу, другие наймутся в возчики, в пастухи…

До самых сумерек учитель просидел за партой наедине со своими думами. Потом вышел, запер дверь и медленно побрел домой.

Вечером у дома Дурмуш-аги собралась толпа ребят. Это были дети батраков, летом жившие в поле. С котелками и мисками в руках дети ждали, когда начнут раздавать похлебку. У некоторых за спиной были привязаны малыши — младшие братья и сестры. Ножки малышей торчали из пеленок, и было видно, какие они тоненькие. У детей были чумазые лица, трахомные глаза слезились. Сквозь дырявые штаны и рубашки проглядывало тело. Детвора жалась к стене: одни сидели на корточках, другие стояли.

Появился кашевар Мухиттин.

— Ну, сопливая команда, построиться в затылок! Шагом марш!

Дети засуетились. Запахло вечерней пылью. Крики, гомон… Толкаясь, гремя котелками и мисками, дети выстраивались в очередь.

— В армии с вас бы шкуру содрали! — кричал Мухиттин, колотя черпаком лезущих без очереди. — А ну, постройтесь как следует. Иначе не получите похлебки, да еще и родителей оставите голодными.

Рядом с котлом стояла корзина с лепешками из ячменной и пшеничной муки. Мухиттин помешал черпаком похлебку и сказал мальчишке, стоявшему в очереди первым:

— Утри нос, а то в рот потечет! Сколько там вас?

— Трое.

— Почему трое?

— Отец — раз, мама — два. И еще старшая сестра. Она тоже работает.

— Неужто Хатидже твоя сестра?

— Сестра, а ты что думал?

— Лучше скажи, когда отдашь ее за меня?

— Ишь чего захотел! Куда тебе до нее!

— Ах ты, сопляк! Чем же я тебе не по вкусу? Посмеиваясь, Мухиттин налил мальчику похлебки.

— И три лепешки возьми. А тебе на сколько человек? — спросил он следующего.

— На одного.

— Разве отец не работает?

— Папа болеет.

В чуть-чуть приправленной маслом чечевичной похлебке плавали большие куски лука. Мухиттин запустил черпак на дно котла и снова помешал.

— Слышь, — обратился он к третьему мальчику, — твой отец, говорят, в желтом бекмезе [20] 1 Антакья — город на побережье Средиземного моря. измазался. Еще не нашелся охотник бороду ему облизать? Кто бы за это взялся, а?

Мальчик сделал вид, что не расслышал, но, получив похлебку и лепешку, выпалил: «Ты!» — и убежал.

Мухиттин улыбнулся. Подошла очередь сына Длинного Махмуда.

— Слыхал я, Вели, что твой отец молоденьких девушек на спине в баню возит. Неужто правда?

Вели в ответ сердито зыркнул глазами.

— Не обижайся, дорогой. Шучу. Отцу привет передай.

Длинный Махмуд поджидал сына у порога.

— Где ты, сынок, пропадал? Скоро мать придет, а в доме ни капли воды.

— Мухиттин-ага тебе привет передавал.

— Спасибо, спасибо! Возьми-ка ведро да сбегай за водой!

Взяв ведро, Вели вспомнил, как дразнят Садыка: «Ты куды? Принеси-ка воды!» — и вприпрыжку отправился к колодцу.

Когда вернулись домой Азиме с дочерью, они застали Длинного Махмуда улыбающимся.

— Эй, что это ты? — спросила Азиме. — Не свихнулся ли?

— Ничего особенного. Улыбаюсь, и все.

— С чего же это ты улыбаешься?

— Да так. Кое-что вспомнил.

— А Вели где?

— За водой пошел.

Азиме села, прислонившись к стене.

— Сил моих нет. Все косточки ноют. Ох и тяжело же махать мотыгой! Эмине, сходи-ка, доченька, за водой. А то Вели на донышке принесет.

Эмине нехотя встала и, взяв ведро, вышла из дому. У колодца собралось много народу: дети и вернувшиеся с поля батраки. Каждый норовил побыстрее наполнить свое ведро. Эмине огляделась, но Вели не увидела. Мимо медленно проезжали на мулах Али Осман, Сулейман и Халиль. Али Осман и Сулейман глянули на Халиля, потом на Эмине. Та опустила голову и повернулась к ним спиной, а когда они проехали, посмотрела им вслед; на едва плетущихся мулах сидели ссутулившиеся от усталости мужчины.

Эмине почувствовала, как к ее усталости прибавилась и усталость Халиля. Девушка вернулась домой с этим новым ощущением двойной усталости.

Зажгли лампу, ополоснули пыльные руки и лица, сели ужинать…

— Приятного вам аппетита, — раздался с порога голос сторожа Мусы.

— Заходи, поужинай с нами! — пригласил Длинный Махмуд.

— Спасибо.

— Где ты был, Муса? — спросила Азиме.

— Зашел в кофейню, чаю попил. Опять цыган Абди приехал.

— Чего ж ему не приезжать?! — сказал Махмуд. — Деревня большущая, а кузнеца нет. Цыган — мастер своего дела. Когда-то здесь работал кузнец Шевкет-уста. Потом он уехал в Гёгджели. А где Абди разбил свою палатку?

— Где всегда, у Мехмед-аги.

— А работники, нанятые Мехмед-агой, когда прибудут?

— Говорят, со дня на день. За ними уже поехали Фахри и Рахми.

— Скорее бы они приехали. Вот когда повеселимся!

— Тебе-то что до их веселья? — буркнула Азиме.

— А очень просто — арабов я люблю. Весь день мотыгой машут, зато вечером начнут веселиться — прямо как на настоящей свадьбе. Развеселый народ антакийцы [21] Антакья — город на побережье Средиземного моря. . Как ударят в бубны! Как зазвенят бубенчики! О-ох! Ноги сами в пляс идут. Будто оживаешь. И сразу молодость вспоминается.

— Ох уж эта твоя молодость! — заворчала Азиме. — То молчишь, молчишь, а то вдруг заведешь: «Моя молодость… Когда я был возчиком…» Знаю я твою молодость, и каким возчиком был, тоже знаю. Вшивый ты был в молодости, чесался вечно!

— Это я вшивым был? Видал, Муса, я, оказывается, вшивым был! Опомнись, жена! Да когда я был возчиком, я на себе такие тяжести таскал, что другим и во сне не снилось.