Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Камбер сорвал с головы картуз, пригладил волосы, глубоко вдохнул, будто собирался нырнуть, и решительными шагами бледный от волнения направился к двери. Постучал. Учитель обернулся на стук, увидел в приоткрытую дверь Камбера, и на лице его засияла улыбка.

— Заходи, дядя Камбер! — приветливо сказал он. Ремзи поднял голову и увидел в дверях отца. Робея, как ребенок, отец мял в руках картуз и так жалобно смотрел на учителя, словно собирался заплакать.

— Заходи, садись рядом с Ремзи.

Дурмуш-ага сплюнул прилипшую к губе шелуху и крикнул:

— Эй! Ты на кого бросил сад, а?

— Жена сторожит.

— Доверить сад бабе?!

— Я ненадолго, хозяин, только глянуть на сына. Все отцы здесь, дай, думаю, и я зайду.

— Ладно, раз пришел, садись! — смягчился Дурмуш-ага.

Неподвижными, будто застывшими глазами Ремзи с болью смотрел на отца, которого так унизили при всех.

— Садись, дядя Камбер. Вот сюда, — указал учитель.

От волнения у Камбера пересохло во рту. Весь сжавшись, он примостился рядом с сыном, положил картуз на колени и украдкой взглянул на учителя. Когда тот заметил этот полный страдания и в то же время умиления взгляд, у него в груди что-то оборвалось.

Камбер шмыгнул носом и тотчас покраснел от стыда. Когда же его взгляд упал на предательски торчавшую из-под парты ногу, облепленную садовой грязью, по телу забегали мурашки, и он с виноватым видом попытался убрать ногу под парту, но обе ноги там не умещались. А тут еще картуз сполз с колен на пол. Камбер совсем растерялся. Его будто зажали в тиски. Не хватало воздуха. Он расстегнул воротник, потом принялся застегивать его дрожащими руками, подумав, что в таком виде неприлично сидеть перед учителем. От волнения он никак не мог попасть пуговицей в петлю. Отчаявшись, он перевел взгляд на тетрадь сына. Там чернели колонки цифр.

— Ну что, Камбер? Получается у твоего? Мой давно уже решил… — сказал Дурмуш-ага.

— Я… я… не разбираюсь в этом, ага, — набравшись духу, ответил Камбер.

— Чего же тебя сюда принесло, если не разбираешься? — расхохотался Дурмуш-ага, а вслед за ним и остальные. Дети тоже захихикали, глядя на Ремзи и Камбера.

— Это тебе не сад сторожить, а? — издевался над Камбером Мясник Абдуллах.

— Хватит вам! Постыдились бы! — возмутился Эмин-ага. — Он такой же отец, как и вы!

Ремзи кусал губы и нервно водил пером по бумаге. Затем поднял голову и, дрожа, посмотрел на учителя.

— Ну что, закончил, детка? — ласково спросил учитель.

— Да, закончил, — запинаясь, ответил Ремзи.

Пока учитель проверял тетрадь сына, Камбер едва сдерживал слезы. Стоило Ремзи взглянуть на отца, как его глаза тоже влажно заблестели.

— Хорошо, — кивнув, сказал учитель, — очень хорошо. Значит, и эту задачу ты решил.

— Решил? Он решил задачу, эфенди? И перешел в четвертый класс? — дрожащим голосом спросил Камбер.

— Да, перешел. Твой сын, дядя Камбер, перешел в четвертый класс.

Камбер обнял и поцеловал Ремзи.

— Ты перешел, сынок! — радостно воскликнул он, порылся в карманах, наскреб тридцать курушей и положил их перед Ремзи. Потом опять поцеловал его. По щекам Камбера катились слезы.

— Мой сынок, ага, оказывается, башковитый, — тихо сказал Камбер и торопливо вышел из школы.

Дурмуш-ага сердито покачал головой и с ухмылкой проговорил:

— Скажите, пожалуйста, башковитый. А остальные что же, безголовые? Да мне на твоего башковитого…

Он принялся с остервенением грызть семечки, затем повернулся к Ремзи:

— Отец твой не иначе как белены объелся. Башковитый, говорит. Да будь ты хоть трижды башковитый, что из того? Все равно в люди не выйдешь. Хоть и перешел в следующий класс. Не нынче, так завтра будешь у меня дерьмо таскать. И жрать будешь тоже дерьмо…

— Хватит вам, Дурмуш-ага! — вмешался учитель. — Ребенок не виноват.

— Это ты о чем, учитель, толкуешь?

— Учитель верно говорит, — вступил в разговор Эмин-ага. — Ребенок ни в чем не виноват.

— А что я такого сказал, что он решил меня поучать? Ты что, всех нас за детей принимаешь, Осман-эфенди, или думаешь, у нас головы нет?

— Такого я не говорил. Я только сказал, что ребенок ни при чем.

Дурмуш-ага в упор посмотрел на учителя и схватил сына за руку:

— Вставай, паршивец, вставай, и чтоб духу твоего больше здесь не было! Плевать мне на эту школу! Проку от нее никакого. А моих денег тебе на всю жизнь хватит и еще останется. Пойдем отсюда. Он собрался меня поучать, будто я дитя малое! Забыл, кто я такой?!

— Дурмуш! Дорогой! Что ты мелешь? Постыдился бы! — урезонивал его Эмин-ага.

— Да я, — не унимался Дурмуш-ага, — всего тебя с потрохами могу купить. Да, да, с потрохами! Или ты меня не признал, а? Подумать только, сын какого-то Биби-ходжи хочет меня учить уму-разуму. А помнишь, как однажды зимой я дал вам муки, спас от голода? Подохли бы, словно мухи. Да кто ты такой? Еще вчера на меня работал, а прочел две книжки — и вообразил себя человеком.

Тягаться со мной вздумал? Хоть все книжки на свете прочти, выше пупа не прыгнешь! Так-то!

— Будь у вас хоть капля человечности, вы бы не стали так говорить, — сказал учитель.

— Дурмуш! Дурмуш! — снова вмешался Эмин-ага. — Не срамись! Осман-эфенди детей наших учит, а ты его при них же поносишь! Никто не скажет, что ты прав… К тому же он здесь не чужой, а наш, деревенский. Не пристало тебе, почтенному человеку, вести себя подобным образом.

— И ты за него?! — обозлился Дурмуш-ага.

— Я за правду.

— За правду? Да твою правду…

— Придержи язык!

— А если не придержу?

Эмин-ага рванулся к Дурмушу и замахнулся тростью, но его вовремя удержали.

— Позор на твою голову! — закричал он. — Ты же в деревне хозяин! Люди тебя уважают, почет оказывают, человеком считают. А после этих твоих слов тебе любой в глаза может плюнуть…

Дурмуш-ага промолчал, но выместил злость на сыне, дав ему затрещину и пинок в зад.

— Что ты здесь торчишь, чертово отродье?! Пошел вон! И чтобы в школу больше ни ногой. Видели мы этих ученых — и инженеров, и адвокатов, и врачей! Все передо мной распинались, все в три погибели гнулись! И всегда будут гнуться, пока у меня деньги есть! Вот как. Если надо, всем глотку заткну! Моего добра и детям моим хватит, и внукам! А вам, дуракам, и на собственные похороны денег не скопить!

Эмин-ага снова рванулся к Дурмушу, но его опять удержали.

— Да накажет тебя аллах! Благодари отца своего, Кадир-агу, не то нашел бы я на тебя управу! Но правду пословица говорит: уважаешь хозяина — терпи и его пса!..

Мясник Абдуллах и еще несколько человек старались увести Дурмуш-агу.

— Этот Дурмуш полоумный, ей-богу, — говорил Эмин-ага. — Вы только посмотрите на него. Ты уж не сердись, Осман-эфенди. А что до детей, так это тебе решать: хочешь — переведи, хочешь — оставь на второй год. И как только у нас хватило совести сюда заявиться! Ты прости нас, мы сейчас уйдем.