Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Эмине с отцом тоже стояла на пороге своего дома. Длинный Махмуд глядел на процессию так, словно много лет ждал этого часа и боялся его пропустить.

— Говорят, если ты один в целом свете, то за гробом твоим некому будет идти, — произнес он и присоединился к шествию.

Дервиш с Сулейманом уже выкопали могилу.

— Несут! — сказал Сулейман.

На веточках голых кустов, точно слезы, сверкали капли дождя. Земля была мягкой. Когда Хыдыра вынули из гроба и опустили в могилу, Биби-ходжа тоже спустился в могилу, развязал узел на саване, чтобы открыть лицо покойного, и крикнул:

— Эй, сын человечий! Ты порожден этой землей, и только она закроет твои глаза!..

С этими словами Биби-ходжа бросил на лицо Хыдыра горсть земли.

— Да, Хыдыр, — вздохнул Длинный Махмуд. — Эта земля кормит нас после нашей смерти, а при жизни в три погибели гнет. Других она и при жизни кормит, а нас — только после смерти.

И печально глядя на Хыдыра, Махмуд тоже бросил ему на лицо горсть земли. После того как каждый из пришедших на кладбище бросил свою горсть земли, Биби-ходжа прочел молитву, и могилу засыпали.

— Вот и нет с нами Хыдыра, — грустно сказал Халиль. Больше всех, казалось, был удручен Коджа Абдуллах. С кладбища возвращались молча. В душе людей рождались добрые чувства: желание помириться с недругом, никого не обижать. Смерть очищает сердца от злобы и вражды.

Халиль замыкал шествие. Коджа Абдуллах остановился и, подождав, когда Халиль с ним поравняется, сказал:

— Халиль, брат, позволь с тобой поговорить. — В глазах его стояли слезы.

— Что тебе?

— Прости меня, брат! Я обидел тебя. Сильно обидел, знаю. Но не сердись на меня, прости!

— Это ты прости меня, Абдуллах-аби.

— Не говори так. Теперь я понял, как перед тобой виноват. А ты парень хороший и смелый. Но даю тебе слово, аллах мне свидетель, никогда больше никого не обижу! Со всеми буду жить в мире: и со знатными, и с простыми, и с бедными, и с богатыми — всех уважать буду. Может, завтра и мы, брат, помрем. Что поделаешь, если нас нужда одолела! Это она, проклятая, и меня изуродовала. Как говорится, кто ест хлеб гяура, тот и дерется за него. Так и я. Чего скрывать от раба божьего то, что самому богу известно? Я, брат, человек бедный и работать не люблю. Ради пачки сигарет и куска хлеба на все готов.

Понимаешь ты меня, а? Ей-богу, на все. Это хозяева меня подлецом сделали. Я и раньше их людьми не считал, только своему хозяину верил. А сегодня понял, что ни от кого из них добра ждать не приходится. Хыдыр всю жизнь работал на Кадир-агу, а тот даже на похороны его не пришел. Ладно, Кадир-ага старый, ну а Дурмуш-ага? Он почему не пришел? Выходит, завтра умру я, так они и меня хоронить не придут? Прости меня, брат. Все пороги буду обивать, руки и ноги людям целовать буду, может, простят меня. А не простят — уйду отсюда навсегда…

Абдуллах обнял Халиля и заплакал как ребенок.

Он хотел поцеловать Халилю руку, но тот не позволил.

— Не сержусь я на тебя, Абдуллах-аби, — сказал Халиль, едва сдерживая слезы. — Зла в сердце долго не держу. А за эти твои слова уважать тебя буду.

— Ох, этот мир. Ох, этот проклятый мир! — вздыхал шагавший за ними Али Осман. К нему подошел Шакал Омар.

— Дядюшка Али!

— Что, родной?

— Дядюшка Али Осман, хочу с тобой посоветоваться, что мне делать. Только никому ни слова!

— Что у тебя, сынок, случилось?

Шакал взял Али Османа за руку.

— Давай отстанем немного.

Они замедлили шаг.

— Только никому не говорите, ладно, дядюшка Али?

— Зачем же мне тебя подводить? Ты хоть и сторонишься нас, но мы тебя очень любим. Я с твоим отцом дружил и готов заменить его тебе в любой момент.

Омар помолчал, потом набрался духу и сказал:

— Сколько прошло времени, как я женился, дядюшка Али? Четыре месяца?

— Почти.

— Так никому не скажете? — У Омара дрожали губы.

— Ну что ты, дорогой!

Омар долгим взглядом посмотрел на Али Османа и наконец проговорил:

— С того самого дня, как мы поженились, я, дядюшка Али, каждую ночь свою Халиме бью.

От удивления Али Осман даже остановился.

— За что же так?

— Я ее не девушкой взял. — Шакал опустил голову. — Да, дядюшка Али, так-то вот.

Они заметно отстали. Издали им было видно, как Коджа Абдуллах обнимал батраков, пытаясь целовать им руки.

— В первую же ночь я все понял, — продолжал Шакал. — Ох, дядюшка Али! Что за напасть такая? Мало я терплю, так еще эта потаскуха меня опозорила. Кому такое расскажешь? С кем поделишься своим горем? Ведь только попадись на язык, засмеют, сживут со свету, проходу не дадут, ты же знаешь, какой у нас народ! Потому я и молчал все время, а сам в душе терзался. Даже убить ее хотел. «Омар, — говорил я себе, — смой ее кровью свой позор». Но потом одумался, понял, что это тюрьмой пахнет, а то и виселицей.

Али Осман молча слушал, качая головой.

— Исстрадался я, дядюшка Али, сил моих нет. Ты погляди на меня — кожа да кости. Стыдно признаться, но я только в первую ночь переспал с Халиме, а потом отступился и теперь каждую ночь ее бью, она вся в синяках, места живого нет. Посоветуй мне, дядюшка Али, что делать.

— А кто ее испортил, ты знаешь?

— Знаю. Младший хозяйский сын, Селим, брат Дурду.

— Вот оно что!

— Я ведь так любил Селима, жизнь готов был за него отдать. А он вот что натворил!

— Хозяева — они такие. Это не первый случай. Скольких девушек испортили, жизнь им искалечили. Я даже знаю, кому именно, только не скажу, не могу.

— Что же это получается, дядюшка Али? Разве у нас гордости нет? Разве мы не люди, оттого что спину гнем на хозяев?

— Когда я был молодым, тоже как ты рассуждал, но потом понял, что в жизни все иначе.

— Но не рабы же мы, дядюшка Али?

— Вот что я тебе скажу: что было, того не воротишь. Прикуси язык и зажми сердце в кулак, потому что все мы обездоленные и надеяться нам не на кого. А руки замараешь в крови — себя же накажешь. — И Али Осман зашагал дальше.

— Может, мне уйти куда глаза глядят?

— Если что стряслось или кто помер — смириться надо.

— Что же мне делать, дядюшка Али, посоветуй, как отец, скажи!

— А чего тут советовать? Все и так ясно. Работник во власти своего хозяина. Тем более прислуга, работающая за харчи, как твоя Халиме. Разве могла она ему противиться?

— Жалко мне Халиме, дядюшка Али.

— Всех нас, дорогой, жалко!..

До самой деревни они шли молча. Али Осман — впереди, за ним, на некотором расстоянии, — Шакал Омар. У перекрестка они снова остановились, и Али Осман сказал:

— Запомни! Что бы ты ни сделал, против тебя же и обернется!

На том они и расстались.

В полдень Халиль пошел раздавать поминальную халву. Моросил дождик, словно и погода плакала, вспоминая о Хыдыре. Увидев Халиля, Эмине замерла на пороге.