Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Сумерки заботливо окутали все, что было детям дорого. Ребята нехотя расходились по домам. Жаль было расставаться с озером. Нет, не озером! Там, под пасмурным небом, оставалось настоящее бурное море, единственная их радость.

Ушел и Ремзи. Возле дома остановился, входить не хотелось. Казалось, только переступи порог — задохнешься. Все здесь вызывало уныние: тусклый свет в окнах, одинокая шелковица во дворе, мокрые стены… Ремзи толкнул дверь ногой и вошел.

— Наконец-то ты вернулся, — обрадовалась мать. Она, нагнувшись, раздувала огонь в очаге и, увидев сына, распрямилась.

— Отец не приходил?

— Чтоб он пропал, твой отец! Разве он явится так рано?!

Ремзи был уже не рад, что спросил. Он опустился на колени и начал раздувать огонь. Пока он дул, на лежавшем с краю кизяке распускалась ярко-красная роза, переставал дуть — роза исчезала, а на ее месте появлялся дрожащий налет пепла, голубыми струйками вился дымок. В комнате пахло тлеющим кизяком. Вскоре огонь начал весело потрескивать, бросая розоватые отблески на лицо мальчика. Ремзи обернулся к матери.

— Мама!

— Что, сладкий мой?

— Почему мы такие бедные?

Ребиш подняла голову.

— Почему бедные? Потому, что нас такими создал аллах. Зато на том свете будем богатыми. Кто на этом свете бедный, на том свете богатый. Так уж в мире устроено. А почему ты вдруг спросил об этом?

— Просто так. Сам не знаю почему.

— Есть хочешь?

Ремзи не ответил, а потом, помолчав, снова спросил: — Папа нынче не придет?

— Кто его знает? Разве твой отец, как другие мужья, спешит вечером домой?

Ремзи подошел к окну и приоткрыл ставни.

— Холоду напустишь!

Ремзи закрыл ставни и отвернулся от окна. Тусклый свет лампы, запах кизяка, подгоревшего хлеба, огонь в очаге, ворчливая мать… Сегодня она непременно затеет ссору с отцом. Как все это надоело!

Он сел у очага.

— Отец называется! — ворчала Ребиш.

Сделав вид, что он не расслышал, Ремзи сказал: — А меня сегодня к доске вызывали.

— Настоящий отец о своем доме думает, о ребенке…

— Я на все вопросы ответил. Учитель меня похвалил. Сказал: «Молодец, сынок!» Потом положил мне руку на голову и сделал вот так… — Ремзи погладил мать по голове.

— Поешь, проголодался ведь!

— Давай папу подождем.

— Не придет он.

— Ну подождем немножко.

— Мало на свете таких бессердечных людей, как твой отец. Ох, горе на мою голову!

Послышались шаги. Ремзи с криком: «Папа!» — побежал открывать дверь. Камбер вошел, еле переставляя ноги, попыхивая цигаркой. Он выглядел усталым и разбитым, словно весь день таскал камни. Он молча обнял и поцеловал сына. Поцеловал так, будто надолго прощался.

— Дверь прикрой! — крикнула Ребиш.

Камбер прикрыл дверь, разулся, снял носки.

— Ребенок с голоду помирает. Ждет отца, чтобы вместе поужинать. А отец ему и не улыбнется. Порядочные люди о доме заботятся, о детях думают. Уж как ты ко мне относишься, и не говорю — знаю, что давным-давно обузой для тебя стала и нужна тебе как прошлогодний снег.

Камбер, не отвечая жене, сел к очагу. Ремзи устроился у него на коленях и, грея у огня руки, сказал:

— А меня сегодня к доске вызывали.

— Вот и хорошо.

— Я на все вопросы ответил.

— Молодец!

Было ясно, что Камбер чем-то расстроен. Ребиш расстелила на полу скатерть, поставила еду и сказала:

— Иди жри! Чтоб ты подавился!

Камбер опустился на пол, поджал под себя ноги. Рядом сел Ремзи.

— Где тебя носит? — продолжала пилить Камбера Ребиш. — Хоть бы предупредил. Вот-вот ятсы [16] Ятсы — намаз, совершаемый через два часа после захода солнца. начнется. Наказание божье, а не человек! Домой тебя не тянет? Так бы и сказал! И сама вижу, не слепая. Надоели мы тебе, опротивели! Бессовестный, бога бы побоялся! Что мы тебе плохого сделали? Почему ты нас ненавидишь! Чего тебе от нас надо? Накажет, ох как накажет тебя аллах!

Камбер тяжело вздохнул, покачал головой, хотел что-то сказать, пошевелил губами, но передумал.

— Говори, говори! Чего стесняться! Опротивели мы тебе, да? Говори, не бойся!

Одним своим видом Камбер вызывал в Ребиш ненависть и отвращение. Ей не терпелось поскандалить с мужем, а он, как нарочно, молчал. Злость ее усиливалась голодом, который нечем было утолить.

— И все потому, что я честная! Потаскух больше любят. Но раз честность моя никому не нужна, раз она куруша медного не стоит, стану и я потаскухой!

Кусок застрял в горле у Камбера, и он в упор посмотрел на Ребиш.

— Чего уставился? Проглотить меня хочешь?

Камбер медленно поднялся на ноги. Ремзи умоляюще смотрел на мать.

— Ах ты, подлый змей! — завопила Ребиш.

— Что-то не хочется есть, — с трудом произнес Камбер, и глаза его наполнились слезами. — Час назад умер наш Хыдыр.

Хыдыра, как принято, раздели догола, подвязали подбородок, скрепили ниткой большие пальцы ног и накрыли мешковиной. У изголовья покойника стоял Халиль и курил.

Скорбь, казалось, была во всем: и в лицах людей, и в том, как мулы машут хвостами, а коровы жуют свою жвачку, и в тусклом свете фонаря — будто всем им Хыдыр был другом.

Еще каких-нибудь два часа назад в этом мире жил тот самый Хыдыр, который был добр и заботлив, который забывал о себе, думая о других. В сердце, прятавшемся между больными легкими, пылала любовь к людям. Но в необъятном мире не нашлось места для Хыдыра, для крохотной песчинки на бескрайней земле. И он ушел из жизни, унося с собой свою обиду.

— Пробьет наш час, и мы уйдем — такими же нищими и беззащитными, как он, — сказал Али Осман. — Да, дети мои, мир наш жесток и безжалостен!

Сулейман осунулся, он походил на столетнего старика: сгорбился, лицо сморщилось и приобрело болезненно-бледный оттенок. Он будто на полвека постарел. Погруженный в мрачное раздумье, он сиротливо сидел, привалившись к столу, как будто в нем одном была его опора…

Казалось, все нити, связывавшие Халиля с жизнью, оборвались, и он повис в пустоте. Ушел из жизни его единственный друг, остались только безысходность и одиночество. Еще недавно Хыдыр ходил, разговаривал, любил, и вдруг ушел навсегда и унес с собой частичку Халиля. Неожиданно взгляд Халиля упал на ноги покойного. Его лодыжки были черны от грязи. «Знал бы, что умрет, вымыл бы», — невольно подумал Халиль, и в голове у него мелькнуло, что, умри он сейчас, все увидят его ноги. Но он тут же устыдился этой мысли и с опаской взглянул на скорбные лица окружающих, словно люди могли угадать, о чем он думает. Все вокруг стояли, понурив головы. Мухиттин курил сигарету за сигаретой, то ли пытаясь хоть как-то рассеять печаль, то ли стремясь отогнать назойливую мысль о смерти.

Халиль повторял про себя: «Надо вымыть Хыдыру ноги, надо вымыть ноги, чтобы не краснеть перед ходжой, который будет его обмывать».