Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Какой же ты мужчина, если надругался над хворым?! — выкрикнул Халиль.

Абдуллах продолжал наступать, твердя:

— А ну подойди, подойди сюда!

Неожиданно Халиль кинулся на Абдуллаха и боднул его головой в живот.

Под радостное улюлюканье толпы верзила, не успев опомниться, повалился на землю, вскочил, но Халиль снова сбил его с ног.

— Ты смотри… надо же… — сконфуженно пробормотал Абдуллах.

Он попытался схватить Халиля двумя руками. Халиль увернулся и, прыгая перед Абдуллахом, норовил нанести удар в наиболее уязвимое место.

— Ох, я тебе сейчас покажу! — рычал Абдуллах.

В это время на площадку выскочила жена Давулджу Расима и вонзила складной нож в огромный, выпяченный зад Абдуллаха.

— Убивают! — взвыл Абдуллах и, обернувшись, увидел полную отчаянной решимости женщину с ножом в руке. — Убивают! — еще громче завопил он.

Женщина замахнулась, целясь ему в лицо. Абдуллах отшатнулся и побежал прочь. Женщина гналась за ним, крича:

— Дерьмом вымажу твою поганую рожу! И рожу, и еще кое-что!

Абдуллах врезался в толпу. Люди надрывались от хохота, но Абдуллаху было не до шуток.

— Спасите! — вопил он. — Баба совсем взбесилась, убить может!

Бежал он грузно, неуклюже, то и дело оглядываясь. Бинназ догнала его и еще два раза пырнула ножом в зад.

— Убивают! Ой, убивают!

Поняв, что дело принимает серьезный оборот, все вокруг стали упрашивать Бинназ:

— Оставь его, сестра, беду на свою голову накличешь, в тюрьму угодишь, — говорили одни.

— Ну, пошутил он, подумаешь, какое дело, — вторили им другие.

Но Бинназ орала дурным голосом:

— Убью! Отрежу ему… Пусть знает, как над слабым измываться!

— Ну, пошутил он, родная, пошутил, — успокаивал женщину сторож Муса.

— Да разве так шутят? Хороши шутки!

Коджа Абдуллах лежал на земле, растянувшись во весь рост, и плакал, причитая:

— Мама! Мамочка! Убили меня! Нет больше твоего сына-орла.

— Чего размычался, как бык? Чего глотку дерешь? — цыкнул на него подошедший Дурмуш-ага.

— Убили меня, хозяин, убили.

Абдуллаху спустили штаны. На ягодицах виднелись три небольшие ранки.

— Из-за каких-то царапин такой вой поднимать?! — обозлился Дурду-ага.

— Позовите мою мать. Скажите, что убили ее орла. Хочу глянуть на нее в последний раз. И Биби-ходжу позовите, пусть отходную прочтет.

— Давай-ка лучше посыплем твои ранки табаком, кровь остановим, — предложил Муса.

Нашли табак, стали присыпать ранки. Абдуллах снова завопил.

— Ну и сопля же ты! С виду богатырь, а на деле… — И Дурду-ага в сердцах плюнул на землю.

— Зарезали меня, ага. Жив останусь — на виселицу отправлю дрянную бабу. Подумать только, на кого руку подняла! Бедная моя мама, — хлюпая носом, кричал Абдуллах. — Кто мог подумать, что твоего орла прирежут?!

— Уберите отсюда этого слюнтяя! Уведите его с глаз долой! — обратился к людям Дурмуш-ага.

Абдуллаха подняли, взяли под руки и повели прочь. Увёли и Бинназ. К Дурмуш-аге подбежал растерянный Давулджу Расим.

— Помоги, хозяин! Жену уводят.

— Ну и что! Она уже в годах, никто на нее не польстится. Что тебе бояться?

— Да не того я боюсь, хозяин, не того, видит бог. Но ведь уводят ее, уводят…

— Не бойся. Ничего ей не сделают.

— Да я не того боюсь, не того.

— Знаешь что, катись-ка ты отсюда вместе со своей вонючей женой!.. Сказал я тебе, никому она не нужна. Не видишь что ли — ее ведут к остальным женщинам. А ты лучше играй на своем барабане.

— Что же с моей женой-то будет?

— Да ничего с ней не будет. Играй.

— Но ее же увели…

— Ну до чего ж тупой, чистый цыган! И что у тебя за дурья башка! Играй, говорю, а то велю твою шкуру на барабан натянуть.

— Ладно, хозяин! — понурившись, ответил Расим и ударил в барабан.

Снова все пошло своим чередом. Дети с нетерпением ждали, когда их наконец позовут бороться. Вдруг к Дурмуш-аге подбежал сторож Муса.

— Слушай, хозяин, уйми ты эту бабу. Совсем спятила, в участок собралась, к жандармам.

— Кто?

— Мать Абдуллаха. Я ей и так и сяк — слушать ничего не желает.

— Эй, люди, — крикнул Дурмуш-ага, — хватайте ее, держите!

Люди загородили женщине дорогу, но она протискивалась сквозь толпу, выкрикивая:

— Я найду управу! Есть правительство, есть жандармы…

— Ох, пропали мы! — сокрушенно протянул Расим и перестал бить в барабан.

Зурнач тупо уставился на него:

— Значит, засадят твою жену?

— То-то и оно.

Дурмуш-ага и Дурду пошли к дому Абдуллаха, за ними потянулись их батраки. Расим плелся позади всех.

Дом у Абдуллаха был кирпичный, хотя и состоял всего из одной комнаты. Абдуллах лежал на животе. Подле него сидел толстобрюхий Эмин-ага и учил его уму-разуму:

— Сын мой, орел мой, и не стыдно тебе? Мало того, что женщины испугался, так еще и нюни при ней распустил! Зад ему малость поцарапали, а он орет, будто его зарезали! Я думал, ты мужчина, а ты…

В комнате стоял удушливый запах дыма.

— Будь передо мной мужчина, — оправдывался Абдуллах, — я бы его пополам разорвал. Ей-богу! Распотрошил бы, как курицу. А на женщину рука не поднялась.

— Заткнись! — рассердился Эмин-ага. — Вся деревня теперь знает, кто ты есть! Так что лучше помолчи!

В комнату влетела мать Абдуллаха, истошно крича:

— Не пустили меня, сынок, не пустили. Вся деревня встала на защиту того дурня.

— Что же ты за мать? Сына твоего чуть не зарезали, а ты пойти куда надо не можешь!

— Говорю тебе, не пустили меня, дорогу загородили.

— Сядь и замолчи! — прикрикнул на нее Эмин-ага.

Снаружи послышался шум. Дверь отворилась, и в дом вошли Дурмуш-ага и Дурду.

— Эй, Абдуллах! — сказал Дурду. — Выходит, вы с матерью сговорились нашу деревню опозорить? Прежде ты на людей страх нагонял, а теперь что о тебе скажут?!

— Эмин, — сказал Дурмуш-ага, — растолкуй ты этому болвану что к чему.

— Меня ж ножом пырнули, хозяин. И кто?! Баба! Только потому я и отступил. Влепи я ей — проходу бы мне не было.

— Сам подумай, — заговорил Эмин-ага. — Посылаешь ты мать за жандармами. Ну приходят они, а ты жалуешься: «Меня баба три раза кольнула детским ножиком в мягкое место». Они ж со смеху лопнут — вот и все. А ты за свое бесстыдство полгода тюрьмы схлопочешь. Жандармы — они с ходу во всем разберутся.

— Все равно я этого дела так не оставлю, жаловаться буду, — не унимался Абдуллах.

— Полежишь день-другой, и от твоих царапин следа не останется, — уговаривал его Эмин-ага. — Так что незачем зря шум поднимать.

На пороге показался Шакал, бледный как полотно.

— Абдуллах, братец, — взмолился он, — сжалься, свадьба ведь! Давулджу уходить хочет…

— Позор на твою голову, Абдуллах, ей-богу позор! — воскликнул Дурду.

— Отступись, — посоветовал Эмин-ага, — не жалуйся.