Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Хыдыр лежал на смертном одре, беспечный, как дитя. Наконец-то познал он покой, отрешился от всех земных горестей и забот. От его наготы веяло могильным холодом, обдававшим пришедших сюда людей. Хыдыр словно хотел передать друзьям свои надежды, печали, любовь. И они знали, что это бремя им придется нести всю жизнь, до самой смерти.

Пришел Камбер, сел рядом с Дервишем. Никто не нарушал молчания. И все же, скорбя о Хыдыре, каждый думал о собственных горестях и печалях, о неминуемой смерти, о том, что любого из них в конце концов накроют мешковиной, и это вселяло страх. Словно завороженные, смотрели люди на мешковину — замусоленную, залатанную, с приставшими соломинками. И думали об одном — о смерти.

Такова жизнь. Она всегда рядом со смертью…

Но не так страшна сама смерть, как мысль о ней. Пожалуй, никто не думал сейчас о покойнике как о человеке по имени Хыдыр, он был как бы ниточкой, связывающей бытие с небытием. В Хыдыре каждый видел самого себя. И жажда жизни брала верх над всеми остальными чувствами, она росла и крепла, протестуя против смерти.

В тумане табачного дыма, в огромных тенях, лежавших на стенах, в кровавых следах ярма на шеях волов, в призрачном мерцании фонаря, в запахе гари — во всем крылась тайна смерти, постепенно окутывавшая и скотину, и двери, и балки, и торбы с ячменем, и людей.

А время, словно не замечая, как тяжело у людей на сердце, какие горькие их одолевают думы, беспощадно летело над мертвым Хыдыром. Летело, оставляя за собой скорбь.

Было холодно. Северный ветер, неистово гудя, носился по крышам и среди голых ветвей.

Халиль снова закурил. В хлеву по-прежнему царило молчание. Вдруг где-то вдали послышался вой шакалов — перевалило за полночь. Люди невольно переглянулись, наверное вспомнив Шакала Омара. Залаяли собаки, сначала одна, потом еще одна, потом все вместе, дружно.

— Нынче человек жив, а завтра его нет, — нарушил молчание Камбер.

— Утром он умывался у колодца, — заговорил Али Осман, — я его спрашиваю: «Что с тобой?» А он посмотрел мне в глаза и говорит: «Что со мной, дядя Али? Считай, что я умер: толку от меня уже не будет». «Еще поправишься», — сказал я ему. А он говорит: «Нет, не поправлюсь, у дерева моей жизни корни сгнили». И засмеялся. «Чего смеешься?» — спрашиваю. «Да просто так», — говорит.

Али Осман не выдержал и всхлипнул.

— А вот теперь лежит он, — продолжал Али Осман, — тихий, безгласный. Ушел от нас и унес с собой все свои мечты.

Халиль уже в который раз посмотрел на ноги Хыдыра: грязные, непременно надо вымыть, стыдно будет… стыдно будет…

Дождь, принесенный новым порывом ветра, омыл стены и крышу хлева и тотчас кончился. И, как всегда бывает после дождя, воздух наполнился живительной прохладой.

— Эх, лучше бы он увел Алие! — сказал Камбер.

— Знал он, знал, что скоро умрет, — покачал головой Али Осман и, глянув на Халиля, спросил: — Ты что, плачешь?

Халиль, не ответив, закрыл лицо руками, и снова наступило молчание. На лицах людей, пожелтевших от страха смерти, застыло настороженное ожидание.

— Чей-то теперь черед? — подумал вслух Камбер.

Все испуганно переглянулись.

— Следующим я буду, — скорбно качая головой, сказал Али Осман.

— С чего это ты взял? — возразил Сулейман. — Одной только смерти ведомо, кого она когда приберет.

И снова молчание. Лишь когда стало светать, в хлев ворвались шорохи и запахи пробуждающейся жизни, спокойное дыхание ветерка.

Али Осман с трудом выпрямил затекшие колени и поднялся:

— Пора кормить скотину.

За ним встал Сулейман, взял корзину и пошел к выходу. Как только он открыл дверь, послышался легкий веселый шум.

— Дождь, — сказал Сулейман. — Дождь идет.

Дождь едва накрапывал, ласковый и приветливый, как улыбка ребенка.

Халиль посмотрел в дверной проем на дождь.

— Слышишь, Хыдыр, дождь идет, — вырвалось у Халиля.

Сулейман вышел из хлева и прикрыл за собой дверь.

— Мухиттин, нагрей-ка воды, помоемся, — попросил Али Осман.

Еще не совсем рассвело, когда Дервиш с Сулейманом, прихватив заступы, пошли копать могилу. Остальные совершали ритуальное омовение. Халиль вымыл Хыдыру ноги.

К восходу солнца дождь прекратился. Листья деревьев и камни сверкали чистотой. Пахло цветами и травой. На далеких вершинах блестел снег.

Среди собравшихся перед мечетью было человек двадцать батраков, а из крестьян — только Коджа Абдуллах, Шакал Омар, Якуб и сторож Муса. Халиль и Коджа Абдуллах встретились взглядами, и Абдуллах опустил голову.

Биби-ходжа обмывал Хыдыра.

Халиль снова посмотрел на Абдуллаха: тот стоял, как-то по-детски сложив руки на животе, и Халилю стало жаль его. «Лютая смерть всех нас в конце концов уравняет», — подумал он.

Хыдыра завернули в саван. У людей были печальные, от скорби застывшие, как воск, лица, исполненные тревожного ожидания. Все стояли в совершенно одинаковых позах, тупо глядя на гроб. Когда Хыдыра опускали в гроб, казалось, будто кладут не человека, а белый куль. Раздался стук — опустили крышку, после чего поставили гроб на мусалла-таши [17] Мусалла-таши — камень перед входом в мечеть, на который ставят гроб во время обряда прощания с усопшим. . Затем… Затем Биби-ходжа обратился к толпе:

— Правоверные! Настало время совершить погребальный намаз. Намаз — дело благое и для аллаха, и для души усопшего. После первого текбира [18] Текбир — произнесение коранической формулы "Аллахю экбер" — "Аллах велик". повторяйте слова молитвы за мной.

Ходжа воскликнул: «Аллахю экбер!» — и приступил к намазу. Неожиданно Халиль подумал о том, что сам Хыдыр никогда не молился. Кончив намаз, Биби-ходжа громко спросил:

— Мусульмане, прощаете ли вы его?

— Да, клянемся господом богом! Прощаем, и да простит его аллах, — отозвались голоса из толпы.

Кто-то крикнул:

— Эх, Хыдыр, был ты парнем что надо. Жаль, что помер.

Биби-ходжа трижды повторил свой вопрос.

Наконец гроб подняли и на плечах понесли на кладбище. Халиль смотрел на пожилых людей, которые вышли из своих домов навстречу похоронной процессии: женщины, низко опустив голову, шептали фатиху [19] Фатиха — первая сура Корана, которую читают как молитву. ; мужчины стояли, воздев руки к небу, словно принося еще одну искупительную жертву во имя того, чтобы хоть ненадолго продлить себе жизнь. Халиль и Али Осман шли первыми, держа гроб за передние ручки и наблюдая знакомую с детства картину: крестьян, веривших в то, что нести гроб — богоугодное дело, малышей, беспечно смеявшихся и махавших ручонками, детей постарше с испуганными лицами, стены домов и бесконечную грязную дорогу. Почему в глазах у людей столько страха? Не оттого ли, что смерть для них — грозное предупреждение, напоминание о том, что жизнь надо прожить, стремясь к добру, и потому они смотрят на гроб с таким смиренным, покаянным видом?