Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Нет, не знаю.

— Случись с тобой, не приведи бог, какая беда, не представляю, что бы с нами было. Эй, Мухиттин, верно я говорю?

— Вернее некуда!

— А как некуда?

— Да так. Некуда, и все. Откуда мне знать как?

— Кому же знать, если не тебе, дураку? Сказал бы, как мы все любим Халиля! Ведь до чего мы с Али Османом горевали, когда тебя, Халиль, не было. А Мухиттин вот ни слезинки не пролил.

Отхлебнув из бутылки, Сулейман протянул ее Мухиттину:

— На, пей, только меру знай. А то все вылакаешь, я тогда… Слушай, Халиль, голос у тебя красивый. Спел бы нам что-нибудь. Ну хоть вот эту: «Дороги Енидже извиваются…»

— Не хочется мне петь, дядя.

— Вот тебе и на!

— Ей-богу, не хочется.

— Так ничего и не споешь? Значит, не уважаешь меня! А мы ведь тебя любим, и я, и Али Осман. Не уважаешь!

— Ну что ты, дядя!

— Не уважаешь, это точно. Постыдился бы! Мы так скучали без тебя, столько слез пролили, а ты… Бывало, вспомним о тебе с Али Османом и заплачем! Ей-богу! Стыдно так поступать, очень стыдно! За всю мою любовь одной несчастной песенки не хочешь спеть! А я вот для тебя что хочешь спою, только попроси.

— Не до песен мне сейчас, дядя!

— Ну что-нибудь другое попроси. Клянусь, все сделаю. Хочешь, заору как оглашенный? Ничего не испугаюсь. Вот слушай.

И Сулейман заорал во все горло:

— А-а-а! И а-а-аллаха! И всех я, мать вашу…

— Ради бога, брат, перестань кричать, — взмолился Мухиттин. — Еще ага услышит.

— Ну и черт с ним. Так я его и испугался!

— Ну что ты, дядюшка! Стыдно ведь перед хозяином, — пробормотал Халиль.

— Подумаешь, хозяин… Я, когда к нему нанялся, был молодым, крепким, а теперь еле ноги волочу.

Сулейман выхватил у Мухиттина бутылку:

— Ну ты силен! Я двух слов сказать не успел, а он почти все вино вылакал. Нам оставь хоть немножко.

Сулейман отпил из бутылки, вытер губы ладонью и заорал:

— Ага! Эй ты, ага!

— Стыдно, дядя, — попытался утихомирить его Халиль. — Разве можно так о хозяине?

— Доживешь до моих лет, не то еще закричишь. Мне и восемнадцати не было, когда работать на него начал, только пушок на губах появился. Помню, было у меня тогда зеркальце, так все время в него смотрелся. Эх, и парень же я был! А сейчас? Все волосы седые, даже на копчике, а в кармане по-прежнему пусто, на понюшку табаку деньжат не наскребешь. Потому-то я и ухожу. На-ка, отпей глоточек.

— Не пью я.

— Не такая уж это отрава, глоток отпить можно.

Халиль взял бутылку с еще влажным горлышком.

— Пусть это будет нашим прощальным ужином, племянничек.

— Куда же ты решил податься?

— Мне главное — отсюда уйти. Привяжи меня — все равно убегу. Золотом осыпь — не останусь. Хватит с меня! Куплю себе лошадь и займусь мелочной торговлей. Ты скажешь: вот счастье — мелочная торговля! А это, между прочим, дело прибыльное. Только лошаденку непременно надо завести, притом чалую, выносливую.

— А я бы вороную купил, — сказал Мухиттин. — Вороная, она повыносливей.

— Да что ты в лошадях понимаешь? С самым плевым делом не можешь управиться, а еще о лошадях судить берешься.

— Нет, Сулейман, лучше вороной лошади не найти. А чалая, она быстро зябнет.

— Ну и что? Можно попону потолще накинуть. Не слушай ты, племянник, этого болтуна, меня слушай. Я на этом деле собаку съел. Поторгую годок-другой, деньжат скоплю и куплю себе настоящий городской пиджак. Не знаю только, какого цвета. Посоветуй, племянник! Темносиний, что ли, а? Какой скажешь, такой и куплю.

— Я бы коричневый купил, — сказал Мухиттин, — или серый.

— Да ты отродясь не носил городского пиджака, а опять со своими советами лезешь. Я, говоря по правде, тоже не носил, зато на других видел. Ну так как, племянник, подойдет темно-синий?

— Подойдет.

— Вот и я так думаю.

— Темно-синий вроде бы ничего, только пыль к нему пристает, — заметил Мухиттин.

— Ну и пусть! Куплю щетку. Никакой цвет не сравнить с темно-синим! Еще шелковый платочек прикуплю, чтоб из кармашка высовывался. Потом серые туфли куплю. И обязательно чтобы со скрипом. Идешь себе по улице, а они вроде как тебе подпевают. Все останавливаются, глядят, по скрипу сразу узнают и говорят между собой: «Вон торговец Сулейман идет».

Мухиттин захохотал во всю глотку.

— Чего гогочешь? Не нравится, что ли? — сердито спросил Сулейман и схватил бутылку с таким видом, словно собирался запустить ею в Мухиттина. Тот невольно отпрянул.

Сулейман отхлебнул вина и продолжал:

— Так о чем я говорил, племянник? Ах да. К пиджаку еще нужны шаровары из черной саржи, и обязательно с вышивкой. Точь-в-точь такие, как у Дурмуш-аги. И зеркальцем непременно обзаведусь, маленьким, мне большого не надо. Вот тогда-то можно смело стучаться в любую дверь. Да, еще картуз надо Духами спрыснуть.

— А что, мыться больше не будешь? — спросил Мухиттин. — Про исподнее-то забыл.

— Можно и без исподнего обойтись, все равно его никто не видит, главное, чтоб сверху все прилично было. Помолчал бы лучше, только сбиваешь меня. Ну так вот, племянник, после этого стучись в любую дверь и говори: «По велению аллаха, по велению пророка прошу вашу дочь…» А там и думать больше не о чем. Все пойдет как по маслу. Стучись в любую дверь… «Счастье привалило нам, — скажут хозяева. — Сам торговец Сулейман сватается к нашей дочке. Радость-то какая!» Так и скажут… Еще бы, ведь тогда меня уже будут величать торговцем Сулейманом. Верно я говорю, племянник?

Мухиттин запел дурашливо:

— Я и твою Асью, и твою куропаточку… — обозлился Сулейман.

— А что? Петь, что ли, нельзя?!

— Тоже мне певец нашелся! Не обращай на него внимания, племянник. Разве он человек?! Меня слушай, одного меня, я один тебя люблю. Да, так про что это мы говорили? Про красавицу жену. Считай, что она моя. Тогда уж — эх! — Сулейману все будет нипочем. Ходить будет, как султан, шапка набекрень! Само собой, новая. Старую я, так и быть, Мухиттину подарю. Подарить? А, племянник? Будешь тогда ко мне в гости захаживать. К тому времени ты тоже женишься, и тоже на красивой. Неплохо, а? Чего ты сердитый такой? Может, мои разговоры не нравятся?

— Нравятся, дядя.

— Чего же ты скис? Может, я что не так сказал, может, обидел тебя?

— Да как вы могли меня обидеть?

— Почем я знаю? Всяк человек грешен. Все может быть, — сказал Сулейман и, запрокинув бутылку, стал с жадностью пить.

— Оставь немножко, — попросил Мухиттин.

— Убери лапу! — Сулейман ударил по руке потянувшегося к бутылке Мухиттина, помолчал, сердито покачал головой и, шумно вздохнув, сказал:

— Чую я, беда у тебя, племянник. Не молчи, расскажи, что случилось. Я ведь тебе дядя. Излей душу. Может, ты влюбился в кого? Так мы ее умыкнем. А если кто против тебя зло затаил, проучим негодяя как следует. Ну, говори же, кто тебя обидел?