Ален Роб-Грийе - Встреча [= Свидание]

Внезапно в тишине, наполненной присутствием многочисленных напряженно вслушивающихся людей, наконец происходит то неожиданное, к чему я был готов. В зале — Джинн, ее веселый голосок прозвенел в нескольких метрах от меня. И я сразу чувствую, что вознагражден за долготерпение.

— Я собрала вас, — заявляет она, — чтобы дать вам теперь уже необходимые объяснения.

Мне представляется, что она стоит на возвышении, лицом к публике. Интересно, там кафедра, как в школе? Как она одета? На ней по-прежнему плащ и фетровая шляпа? Или она сняла их по случаю собрания? А черные очки оставила?

Впервые сгораю от желания снять свои собственные. Но пока я не получил на это разрешения, и, вообще, момент не урочный, ведь меня увидят окружающие. Не говоря уж о самой Джинн. Итак, я вынужден довольствоваться дарованной мне возможностью слышать ее чудесный голос с почти незаметным американским акцентом.

«…международная подпольная организация… распределение обязанностей… великое дело гуманизма…»

Что за великое дело гуманизма? О чем это она? Осознаю вдруг свое легкомыслие: я даже не слушаю, что она говорит! Наслаждаясь необычными интонациями, выясняя, откуда они берутся, воображая ее лицо и губы (она улыбается или прикидывается суровой атаманшей шайки?), я упустил главное: информацию, заложенную в ее словах, — я наслаждался словами вместо того, чтобы запоминать их смысл. А ведь, казалось бы, меня так интересовала новая работа!

Но тут Джинн замолкла. О чем же говорилось в выступлении? Тщетно пытаюсь вспомнить. Всплывают смутные обрывки приветствия, поздравлений тем, кто вступил в организацию, и фраза о том, что самое важное — впереди. Почему же она молчит? И чем заняты в это время остальные слушатели? Никто вокруг не шевелится, никто ничему не удивляется.

Я волнуюсь и, наверное, поэтому ощущаю, как закололо в правом глазу. Энергично моргаю, но раздражение не проходит. Думаю, как бы потихоньку почесаться. Мальчишка все еще не выпускает мою левую руку, а в правой у меня — трость. Теперь она мне не нужна, и я пытаюсь правой рукой потереть глаз.

Нескладно беру изогнутую ручку трости и неловким жестом сдвигаю вверх к надбровной дуге толстую оправу очков. Очки остались на том же месте, но между лицом и резиновым кантиком образовался зазор — достаточный, чтобы увидеть то, что находится справа…

Я в растерянности. Никогда бы не предположил… Медленно поворачиваю голову; надо бы увеличить поле зрения моей узенькой щелки. То, что я вижу, только усугубляет мое замешательство: такое ощущение, будто ты — перед собственным изображением, размноженным в двадцати или тридцати зеркалах.

Действительно, зал заполнен слепыми, видимо, такими же ненастоящими, как я: все они — люди моего возраста, одетые кто во что горазд (но, в общем, примерно, как я), на всех — черные очки с толстыми стеклами, у всех — белая трость в правой руке, возле каждого — поводырь, похожий на моего, не отпускающий левую руку.

Все головы повернуты в одном направлении — к сцене. Между парочками слепых с поводырями — одно и то же расстояние, будто кто-то заботливо расставил по определенным квадратам одинаковые статуэтки.

Внезапно сердце сжимается от глупого чувства ревности: значит, Джинн обращалась не ко мне! Я прекрасно знал, что на собрании будет много народа. Но совсем другое — убедиться воочию, что Джинн уже завербовала две-три дюжины смахивающих на меня парней, с которыми обращаются точно также. Для нее я — всего лишь один из самых неприметных.

Но в эту самую секунду снова раздается голос Джинн. Теперь она очень странно говорит: с середины фразы, никак не связывая предыдущего высказывания с последующим. Не произносится ничего, что могло бы оправдать паузу, а интонация такая, будто речь и не прерывалась вовсе.

— … и вы не вызовите подозрений…

Начисто забыв о предосторожности (и о выполнении предписаний, вдруг ставших невыносимыми), скрючив шею и задрав подбородок, я поворачиваю голову, и середина сцены попадает в поле моего зрения.

Мне не удается сразу понять, что происходит. Но вскоре я вынужден констатировать, что стол-то для докладчика есть, а за ним — никого! Джинн нет ни на сцене, ни в зале.

Ее выступление, неизвестно где и когда записанное, транслируется через обычный динамик. Его видно со всех сторон, он, можно сказать, нагло стоит на столе. Наверное, он замолк из-за какой-нибудь технической неполадки: рабочий проверял провода, а потом опять их подсоединил…

Обаяние юного чувственного голоса мгновенно исчезло. Вторая часть записи столь же хорошего качества; в словах та же непритязательная американская мелодия; магнитофон усердно воспроизводит ее напев и звучание вплоть до самых незначительных модуляций…

Как только исчезла иллюзия физического присутствия, сразу оборвались и видимые связи с этой, еще минуту назад невыразимо сладкой для моего слуха музыкой. Из-за раскрывшегося обмана пропало волшебное действие речи, тотчас потускневшей и застывшей: на магнитофонной пленке она стала бесцветной и бездушной, как объявления о вылетах из аэропорта. Ну и ладно, теперь мне ничто не мешает вслушиваться в каждую фразу и докапываться до ее смысла.

Безликий голос разъясняет нашу роль и предстоящие обязанности. Однако, опуская подробности и в общих чертах. Он распространяется больше о преследуемых целях, чем о методах:

— На данный момент, — повторяет голос, — представляется целесообразным сообщить лишь самое необходимое.

Как уже было сказано, начало доклада я прослушал. Но, на мой взгляд, суть все-таки уловил: во всяком случае, то, что я слышу сейчас, позволяет мне сделать некоторые выводы, поскольку никаких явных неясностей не наблюдается (за исключением невнятностей, намеренно оставленных докладчицей).

Судя по ее словам, получается, что и я, и мои соседи оказались завербованы в международную организацию по борьбе против диктатуры машин. Газетное объявление, закончившееся (после краткой переписки с почтовым ящиком) встречей с Джинн в заброшенной мастерской, уже давно дало повод для подобных догадок. Правда, я точно не соизмерил последствия употребленного выражения «ради раскрепощенной жизни, свободной от господства машин».

На самом деле идеология организации достаточно проста, на первый взгляд, даже примитивна: «Пора освободиться от машин, так как именно они нас угнетают. Человек полагает, что машины работают на него. А получается, он — на них. Машины нами управляют, а мы им подчиняемся.

Прежде всего диктатура машин повинна в разделении труда на мельчайшие бессмысленные операции. Станок требует от рабочего выполнения одного-единственного движения, повторяемого с утра до вечера и до самой смерти. Следовательно, раздробление любой ручной работы неизбежно. Затем оно становится правилом для всех отраслей человеческой деятельности.