Ален Роб-Грийе - Встреча [= Свидание]

Таким образом, отдаленный результат нашей работы (произведенная вещь, оказанная услуга или продукт умственного труда) нам совершенно недоступен. О том, как будет в целом выглядеть данный объект и как его будут использовать, рабочему известно только теоретически и весьма приблизительно. Рабочий не несет никакой ответственности и ни за что не испытывает гордости. Он — лишь ничтожное звено в огромной производственной цепочке; все, что в его силах — это изменить конфигурацию отдельной детали, какого-то механизма, самих по себе ничего не значащих.

Никто ни в одной области уже не производит ничего законченного. Даже человеческое сознание раздроблено по крупицам. Уясните себе как следует: капитализм и советская бюрократия — порождение того, что мы очутились в кабале у машин, а никак не наоборот. Атомная бомба была создана из-за расщепления на атомы всей Вселенной.

Тем не менее, в начале века уцелевший правящий класс еще сохранял способность принимать решения. Сейчас мыслящая машина — иными словами компьютер — лишила нас и ее. Мы всего-навсего рабы, работающие на собственное разрушение, на потребу — и к вящей славе — всемогущего бога механики».

О конкретных средствах убеждения широких масс Джинн не распространяется. Она говорит о «мирном терроризме», «театральных действах», которые мы должны устраивать в толпе, в метро, в общественных местах, в конторах и на заводах…

И все-таки кое-что в этих красивых фразах мне претит; а именно, участь, уготованная нам, — покорных исполнителей программы; наша роль совершенно не сходится со стоящими перед организацией целями. По крайней мере до сего момента, мы никакого отношения к этой программе не имели. Напротив, с нами обращались бесцеремонно, попирая нашу свободную волю, а теперь еще и уведомляют, что нам разрешено знать только часть от целого. Стремясь якобы просветить умы, нам мешают правильно оценивать происходящее. И в довершение всего — с нами говорит, нас убеждает, нами руководит машина…

Меня снова захлестывает волна недоверия. Я будто ощущаю неведомую, смутную опасность, нависшую над умело подстроенным собранием. Зал, набитый мнимыми слепыми, — ловушка, и я в нее угодил. Через узкую щель у правого канта толстых очков, которую я изо всех сил стараюсь не закрыть, бросаю взгляд на ближайшего соседа — высокого светловолосого юношу в белой кожаной, довольно шикарной куртке, надетой на ярко-синий свитер…

Юноша тоже (как я только что предположил) сдвинул на несколько миллиметров закрывающее глаза устройство, чтобы посмотреть налево; я уверен, что наши косые взгляды пересеклись. Он заговорщицки поджал губы. Я ответил тем же, изобразив ухмылку, которую можно было принять за адресованную ему улыбку.

По-моему, приставленный к нему мальчишка, держащий его за левую руку не заметил наших проделок. То же можно сказать и о маленьком Жане, поскольку наши незамысловатые хитрости — явно вне его поля зрения. Торжественная речь продолжается, и мы слышим страстное обращение:

— Машина за вами следит, а вы не бойтесь! Она вам приказывает, а вы не слушайтесь! Машина отнимает у вас время, а вы сопротивляйтесь! Машина считает, что она лучше человека, а вы не верьте.

И тут я замечаю, что молодой человек в белой куртке, который, как и я, не выпускал из правой руки полагающейся слепому трости, потихоньку переместил ее за спину слева от себя, таким образом приблизив ко мне заостренный кончик. Металлическим наконечником он начал бесшумно рисовать на полу какие-то замысловатые знаки.

Мой непокорный собрат, наверное, пытается что-то мне сообщить, но я никак не могу понять, что именно. Он несколько раз повторяет специально для меня одно и то же сочетание палочек и пересекающихся крючочков. Я тщетно стараюсь их расшифровать: это мне не под силу, так как я вижу только маленький кусочек пола и к тому же наискось.

— Мы предлагаем, — продолжает записанный на магнитофон голос, — простое решение для того, чтобы спасти ваших братьев. Доведите его до их сведения. Вложите его им в головы так, чтобы они не заметили и не догадались. Сделайте из них новых пропагандистов…

В эту минуту я вдруг ощутил за спиной внезапное оживление. Где-то рядом в тишине зала раздались торопливые шаги. Меня сильно ударили по затылку, и я почувствовал резкую боль…

Симон Лекёр проснулся среди наваленных ящиков и разломанных машин. Во рту было противно, как после попойки. Понемногу он пришел в себя, но оставалось смутное впечатление затянувшегося кошмара. Вскоре он обнаружил, что уже был здесь. В этой заброшенной мастерской произошла их первая встреча с Джинн. И тут же в памяти всплыло его первое задание:

— Нужно сходить на Северный вокзал. И поскорее, поскольку очень важно оказаться там к прибытию амстердамского поезда. Если я не справлюсь с первым поручением как подобает, боюсь, потом потеряю их расположение, и они больше ничего мне не доверят…

Однако Симона Лекёра не покидало непонятное ощущение, что вся эта история с вокзалом, поездом, пассажиром, которого он обязательно должен был встретить, случилась уже давным-давно: будущее принадлежало прошлому. Пространство и время почему-то перепутались. И Симон никак не мог определить ни то, ни другое применительно к собственному положению. Что с ним произошло? Когда? Где?

В данный момент он вроде бы лежал на земле, в пыли и всяких ошметках, валяющихся на полу в мастерской между бракованными материалами и машинами, сам не понимая зачем. Было уже совсем светло. Чудесное весеннее утреннее солнышко стояло высоко, и яркий свет бил в пыльные квадраты застекленной крыши; впрочем, когда в том же самом заброшенном помещении ему явилась Джинн, в плаще и мужской шляпе, на улице смеркалось…

Симон вдруг с невероятной точностью вспомнил недавно виденную сцену: в колеблющемся свете трех свечей, стоявших в медном подсвечнике, на голом матрасе, постеленном на железную кровать, лежал мальчик лет десяти, совершенно неподвижный, словно одеревеневший, с восковым лицом, видимо, уже умерший, с большим распятием на груди…

Картинка мгновенно сменилась другой, не менее четкой: тот же мальчик, одетый, как в прошлом веке, вел слепого, держа его за левую руку. Другой рукой инвалид сжимал изогнутую рукоять белой трости, которой ощупывал землю прямо перед собой. Толстые черные очки наполовину закрывали его лицо. На нем была куртка из тонкой кожи с застежкой «молния», из-под которой виднелся ярко-синий свитер…

Симона Лекёра вдруг озарила неожиданная мысль. Он поднес руку к груди, но не нащупал пальцами крестик из черного дерева (хотя лежал на спине точно в такой же позе, как и мальчик на смертном одре), однако отметил про себя, что одет в куртку из лайки и кашемировый пуловер. Он вспомнил, что действительно выбрал их для своего свидания в тот вечер, несмотря на то, что сочетание в одежде синего и белого цветов, одновременно элегантное и небрежное, казалось, совершенно не подходило для человека, нанимающегося на работу…