Джошуа Феррис - И не осталось никого

— Я передумала, — говорит она. — Мне нужно, чтобы ты поехал со мной. Не знаю, что было у меня в голове. Без тебя я не смогу.

На другом конце провода молчание.

— Но я думал… — начинает было он. — Хорошо, — раздается его голос после секундной заминки. — Я поеду с тобой.

— Ты только не беспокойся. Я помню твое условие. Я его полностью принимаю.

— Хорошо. Но… но что изменилось? Ведь в воскресенье ты сказала…

— Мне страшно, — просто говорит она. Он не отвечает. — Ничего другого — мне всего лишь страшно.

— Хорошо. Когда за тобой заехать?

Она направляется назад по Лейк-Шор-драйв, спокойная, как птичка в клетке. Никакой музыки — только свист ветра в лючке и устойчивое урчание «сааба». Справа от нее тихое озеро. Она вспоминает, как-то раз в машине что-то забренчало. Словно кто-то на ходу прицепился к днищу и принялся что-то там откручивать. Оно там дергалось, тряслось, и это странное движение и лязганье наполнило ее тревогой, словно она была частью сознания машины, которую любила. Она отвезла «сааб» в ремонт, а когда получила назад три дня спустя, все было как прежде — знакомое урчание мотора, ровное шуршание шин по асфальту улиц. Что-то вроде этого она чувствует и теперь: устойчивое, тихое, рабочее, восстановленное. Ничто не болтается, не стукается, как в пинболе. Эти часы остались позади, и только теперь она осознает: 12.48 ночи, она в салоне своего надежного «сааба», двигающегося с умеренной скоростью на север, она теперь прекрасно понимает, где это место, единственное подходящее для нее место, весь вечер ускользавшее от нее, и что ей следовало делать все это время. Ночная драма сбила ее с толку, запутала и она сбилась с пути, но через пятнадцать минут она прибывает туда, куда ей нужно.

Она входит в здание и здоровается с ночным охранником. Он знает ее по имени.

— Удивлен видеть вас в такое время! — говорит он, и, услышав эти слова, она понимает, в чем кроется самая большая ошибка — ей вообще не нужно было уезжать отсюда. Не нужно садиться в машину и ехать домой.

Она поднимается на лифте на шестидесятый и идет в свой кабинет. Интересно, кроме нее, кто-нибудь уже понял, что все будущее агентства зависит от этих двух новых бизнес-проектов? А стратегии так и не разработаны! До презентации осталось всего две недели. Безумие думать, будто у нее есть хоть одна лишняя минута. Она садится за стол. Вот где самое подходящее для нее место, за столом — сидеть и думать, что нужно сделать? Что я должна сделать в первую очередь? Невзирая на два месяца день за днем накапливавшейся усталости, она чувствует удивительный прилив энергии. Словно проснувшись после хорошего ночного сна, она готова приняться за утренние дела. Она берется за мышку, и скринсейвер исчезает. Часы говорят: сейчас час ночи. Но утро уже не за горами. Она работает до шести.

Она устала. Она поднимается с кресла и подходит к окну. Встает солнце, город снова возрождается к жизни, словно точечная матрица: одна темная точка за другой переходит в свет, возникают из темноты здания, улицы, далекие шоссе. Это напоминает ей громадную картину Сёра в Институте искусств — ту, что нравится Мартину. Не то чтобы Чикаго с его суровым очарованием и серыми поверхностями (в этот час он еще практически неподвижен) похож на цветастый, многолюдный пикник Сёра. Но, видя из окна, как проясняется небо, она чувствует неописуемое великолепие этой картины, и на нее нисходит великое малое прозрение.

Все у нас не так. Нормальные рабочие часы должны быть с девяти вечера до шести утра, чтобы, закончив работу, мы могли поздороваться с солнцем. Все, что предыдущим вечером казалось ей ужасным и безнадежным, исчезло, и вот теперь до нее дошла вся справедливость рассуждений о преобразующей силе дневного света. Она снова сильная, у нее под ногами твердая почва. Она хорошо поработала — показала, на что способна. И если у нее слабое воображение, если ему не хватает некоторой основательности, что требует от нее более напряженной, более длительной работы, что ж, она принесла свою жизнь в жертву американской мечте, а разве это не было погоней за счастьем? Ее погоней за счастьем. И никто — ни Мартин, и никто другой не сможет отнять это у нее. Одна только смерть. И поскольку возникают новые деловые возможности, она боится, что смерти придется подождать.

Она снимает телефонную трубку. Она хочет сообщить ему, что прошлой ночью немного сошла с ума, бог знает почему. Но вместе со светом дня возвращаются ее обиды, и она больше не хочет, чтобы он ехал с ней в больницу.

— Что ты такое говоришь? — спрашивает Мартин. — Я собираюсь выходить, чтобы отвезти тебя.

— Нет, — говорит она. — В этом нет необходимости.

— Линн, — настаивает он, — позволь мне тебя отвезти.

— Мартин, я уже на работе. Всего в квартале от больницы. Меня никуда не нужно подвозить.

— Линн, зачем ты это делаешь?

Она обещает позвонить после операции. Он снова возражает, но она гнет свое. Она вешает трубку и плетется к белому кожаному дивану. На нем валяются бесплатные образцы изделий клиентов — канистры с моторным маслом, упаковки от лампочек и папки, плотно набитые документами. Она сбрасывает все это на пол и ложится, но, перед тем как уснуть, решает, что, когда проснется, первым делом наведет здесь порядок, чтобы в ее кабинете не было этого позорища, и начнет все заново.

Об умении врубаться — Бенни засекает Карла — Поливка тупичка — Стрижка Марсии — Нечаянное оскорбление — Новые заказы — Просьба к Женевьеве — Кафетерий — Удержаться на плаву — Различие между Джо и остальными из нас — «Эти люди» — Элитист — Водонапорная башня — Почему это не было цинизмом — Садовые шланги — Джо принимает решение

Что делало это утро непохожим на другие такие же — незаконченная, так и не удавшаяся нам вчера реклама благотворительного проекта. Мы вошли, повесили плащи на крючки с обратной стороны дверей и в одиночестве съели рогалики или выпили сок. Что могло быть забавного в раке груди? Ответ не находился, и мы уже начинали нервничать. Джим Джеккерс был не единственным из тех, кого грызла тревога — как бы не провалиться с этим заданием. Одна говенная реклама могла определить разницу между человеком, которого они оставят и которого выкинут на улицу. Никто не мог точно сказать, что они исходят из этого критерия, но никто не мог сказать, что из него и не исходит.

А еще мы боялись не врубиться. Умение врубаться являлось неотъемлемой составляющей нашей работы, и когда мы видели перед собой чистый лист блокнота или пустой экран компьютера, то начинали изводить себя вопросом — чем бы это могло быть. Каково желание, основное человеческое желание? Из-за того, что нам не хватало интуиции или способности сочувствовать, мы ни черта не понимали в том, чего хотят люди. Это нас сильно напрягало. Не только потому, что вообще-то мы гордились своей способностью понимать, чего они хотят, но и потому, что не могли не задумываться: может, лично мы хотим совсем другого. Если так и обстояли дела, то что же с нами было не так? Что делало нас другими и почему малейший намек на различия между нами и всеми остальными вызывал смятение и чувство одиночества? Нет, мы должны были хотеть того же, что и они. Мы в той же мере, что и они, хотели быть частью этой жизни. Мы и они — мы одно и то же. Мы должны были врубаться.