Джошуа Феррис - И не осталось никого

— Ты считаешь, мне следует сделать мастэктомию? — спросила она.

— Нет, я считаю, ты должна дождаться, когда врачи сделают анализ, — сказал он, — а потом пусть решают. Но да, я считаю, что ты заранее должна дать им разрешение, чтобы они сделали операцию, если решат, что это необходимо.

— А что я буду делать без грудей, — спросила она, — какие уж они у меня есть?

— Ты… ну не знаю. Какое-то время ты не сможешь кормить грудью.

Наверно, Мартин прочел это по ее лицу. Не смогу кормить грудью? Он что — не знает, что перспектива родить ребенка теперь стала еще призрачнее, и он что — такой бесчувственный, что не подумал, как эти слова могут ранить ее? Не то чтобы они ее ранили — она их пережила, — но зачем напоминать ей об этом? Что с ним такое?

— Нет, это была дурная шутка, — быстро сказал он. — Это была ужасная шутка. Извини. Пытался пошутить, а вышла глупость.

— Я думаю, тебе лучше не шутить, а рассуждать логически.

Она, конечно же, хотела, чтобы он сказал: «Что ты будешь делать без грудей? Не знаю. По мне как будет, так будет». Но в настоящий момент речь шла не о них двоих. Речь шла только о ней. Они теперь совместными усилиями убеждали ее, что она честно перед самой собой должна признать эти трудные обстоятельства, чтобы принимать правильные решения. Так или иначе, но к концу субботнего вечера она уже вполне поддавалась убеждениям. Она забыла про дурной юмор. Она тысячу раз поблагодарила его. Мартин отправился домой. Она так захотела. Эти два дня ужасно измотали ее.

И только в воскресенье — или за три дня до назначенной операции — они добрались до разговора о них двоих. Мартин пришел рано и стоял, не снимая весеннего плаща и не садясь. Она вышла из кухни и сказала:

— Почему ты все еще стоишь здесь?

— Думал кое о чем, — сказал он. — И я думаю, ты должна знать — о чем.

Она поняла, что ей не понравился тон, каким это было сказано. Хотя после постановки диагноза поводов для беспокойств у нее хватало; она не забыла, что занятого человека, трудоголика, заклятого холостяка, скорее всего, не устроит роль сиделки при бывшей любовнице. В последние два дня он исполнял свой долг вполне по-джентльменски (да что там — по-королевски), но рано или поздно что-то в таком роде должно было случиться: я тебе желаю всего наилучшего, Линн, но я к этому не готов. Очень хочу надеяться, что ты мне позвонишь, когда у тебя все это кончится.

— Ну, ты, может, хоть плащ снимешь? — сказала она.

— Конечно.

Когда он разобрался с плащом, она подала ему чашку кофе.

— Давай выпьем на диване, — сказала она.

И тут-то Мартин ей все и выложил: он принадлежит ей. Целиком. Все, что ей нужно от него, — он сделает. Он будет брать выходные на работе. Он будет рядом с ней на каждом приеме. Он поможет ей пройти через все это.

— От начала до конца, — сказал он. — Хотя, если ты предпочтешь Шерри или Диану или кого угодно — бога ради.

— Спасибо, Мартин. — Она снова была ошарашена и потеряла дар речи, вот так сюрприз, — Я тронута.

— Я не знаю толком, что на себя беру, но я хочу попробовать, чего бы это мне ни стоило.

— Я рада, — сказала она. — Правда, я очень тронута.

— Но есть одна проблема, о которой я должен тебе сказать. Это, наверно, можно назвать условием. И я знаю, что говорить об этом сейчас ужасно не вовремя, но не могу иначе… понимаешь, я наблюдал за тобой в последние пару дней, Линн. Ты меня удивила — в особенности вчера. Вчера ты словно бы вернулась к жизни. Ты хотела все знать. И разбиралась со всеми вопросами, не закрывая глаза на эти суровые… черт бы их драл, факты. Ты произвела на меня сильное впечатление. И потому вчера, придя домой, я, подумав, пришел к выводу, что ты можешь справиться с чем угодно. С чем угодно.

— Так о чем ты мне хотел сказать? — спросила она, предчувствуя недоброе.

Мартин поставил чашку на столик и взял ее за руки.

— Я думал об этом уже некоторое время. Гораздо раньше, чем началось… все это, — сказал он. — Время самое неподходящее, но сейчас не время быть нечестным. Не сейчас. А потому я тебе говорю об этом — я уже некоторое время думал, что мы с тобой не подходим друг другу. Я имею в виду в долгосрочном плане. И мне было бы невмоготу пройти через все это с тобой, если бы ты все это время думала… ну, я не знаю, что бы ты думала… что я делаю это, потому что намерен впрячься надолго. Но я и в самом деле впрягаюсь надолго, чтобы тебе стало лучше, но не потому…

— Да, я тебя поняла. Я знаю! — воскликнула она, обрывая его. — Ты закоренелый холостяк, я все понимаю!

— Нет, дело не в этом, — сказал он. — Дело в том, что ты и я… я просто пытаюсь быть честным. Я, безусловно, пройду с тобой все это. Но как друг, — сказал он. — Только как друг.

Вот так новость. Мартин Грант был честным. Он был честным человеком. Конечно, он должен был дать ей легонько пинка под задницу, прежде чем она поняла, что к чему. Он должен был шарахнуть мешком по голове, чтобы доказать ей свою честность. Заботиться о ней, ухаживать — он на это согласен. Рак груди? Да бога ради. Вот только вся она по совокупности ему не нужна. Она сказала ему, что так не может, навязывать ему себя вот так, если он… а он попытался возразить, сказав, что… но она сказала, извини, но я не могу… а он сказал, подумай, пожалуйста… а она сказала — нет. Он вскоре после этого ушел. Грустный воскресный вечер она провела в одиночестве.

А теперь, может, ей стоит немного сбросить газ. Она несется на юг по Лейк-Шор-драйв со скоростью девяносто миль — самоубийственная гонка, которая может обернуться мечтой об избавлении. Так далеко на юге выбоины на дороге не ремонтируются. Расстояния между осветительными фонарями здесь тоже больше, и черное небо прорывается через открытый лючок в крыше, чтобы снова стереть ее из виду — сначала капот, потом ветровое стекло, потом руки на баранке, — пока ее ярко не осветит следующий фонарь. Она избегает смотреть в зеркало на свою физиономию и отпечатавшееся на ней слезливое выражение. В жопу. И тот из вас, кто думает, что Линн Мейсон в дополнение к раку страдает от болезни, которую на ток-шоу называют «нужен мужик», кто думает, что именно поэтому она торчала рядом с офисом Мартина, тот не понял особых обстоятельств этого вторника и сегодняшнего вечера, которые приводят ее в отчаяние, хотя это так непохоже на нее.

Она никогда (или нечасто) не страдала от болезни «нужен мужик». Ее первой и последней заповедью всегда была самодостаточность. И не потому, что она принадлежала к поколению девушек, воспитанных в презрении к зависимости, от которой страдали их матери и бабушки. Вовсе не мужчину боялась она потерять. Человека. Другого человека. В этом не было никакого расчета, в своевольной решимости не отвечать ни перед кем, добиться успеха, быть боссом, зарабатывать и проматывать, использовать нецензурный язык всякий раз, когда ей попадет вожжа под хвост, хорошо есть, трахаться с кем хочется и увольнять тех, кто не нужен, даже если они впадают в истерику. Это было личное. Она не желала цепляться на буксир к кому-либо еще, потому что знала — истина, счастье, успех, все святое и глубокое уже было с ней здесь, в машине. Просто она не имела сегодня вечером доступа ко всему этому и потому хотела, чтобы кто-нибудь был рядом с ней на пассажирском сиденье.