Джошуа Феррис - И не осталось никого

— Амбер, — вновь повторил Бенни, — я даже не знаю наверняка, в здании он или нет. Ты меня понимаешь?

— О боже мой, боже мой.

Ларри взял ее за руки.

— Амбер, пойдем, а? Давай пойдем отсюда.

— Ей стоит подышать поглубже, — заметил Бенни.

— Бенни, — сказала Марсия. — Смотри — Джо.

Бенни повернулся и увидел Джо, входящего в свой кабинет в конце коридора, у лифтов.

— О боже мой, боже мой.

Испуганный, готовый прорваться слезами голос Амбер дрожал, словно она уже стала свидетельницей неописуемой жестокости.

— Ларри, мы с Марсией хотим поставить в известность Джо, — сказал Бенни, — так что ты сам ее успокаивай.

— А я что, по-твоему, делаю? — огрызнулся Ларри. — Амбер, ты слышишь, что говорит Бенни? Ты должна успокоиться. Мы пойдем по запасной лестнице, ладно? Давай к запасной лестнице.

Но Амбер не хотела идти к запасной лестнице. Она не хотела садиться в лифт, потому что Том поднимался на лифте. Она не хотела возвращаться в свой кабинет, потому что Том держал путь туда. Чтобы вообще куда-нибудь попасть, она должна была пройти по коридору, а коридор являлся самым опасным местом, здесь она становилась беззащитной, легкой добычей. И потому Амбер стояла, не в силах двинуться с места, впав в ступор и снова и снова повторяя «О боже мой, боже мой!», а обильные бесконтрольные слезы потоками лились из ее глаз. Ларри пытался утешить ее, уговорить, убедить, пробудить, расшевелить — что-нибудь, что угодно, прежде чем тут появится Том Мота.

Бенни и Марсия поспешили в кабинет Джо. Но пока они впустую тратили время на Амбер, Джо снова ушел.

Смиджек посмотрел на свою светлую рубашку и галстук, сквозь которые прошла пуля, и поразился красному пятну — тому, как быстро оно появилось, какая боль пронзила его… И вдруг он совсем не к месту и очень живо вспомнил, как покупал эту рубашку в магазине «Великан» в галерее «Фокс-вэлли», вспомнил музыку, звучавшую фоном, журчащий фонтан, попкорн и горячий соленый кренделек, которые тогда ел, и еще он никак не мог подавить в себе мысль: «Последнее, что я ел в жизни, — это яйцо». Потом Смиджек произнес вслух: «Ой, бля!» — и маленький желток выпал из его рта.

Он набрал 911 и понял, что не может говорить, поскольку рот все еще полон. Смиджек выплюнул яйцо на стол.

— Пожалуйста, пришлите «скорую», — сказал он и заплакал.

Том к тому времени уже пропал из виду.

Карл Гарбедиан пел. Женевьева Латко-Девайн была в этом уверена. По крайней мере, она была уверена: кто-то тут поет, а из ее кабинета на шестьдесят первом казалось, что пение доносится из-за соседней двери — да, из кабинета Карла. Пение! На самом деле это скорее напоминало какой-то речитатив, и Женевьева даже не сразу сообразила, что именно слышит, поскольку все ее мысли и внимание занимал новый проект — кофеинизированная вода. Но в какой-то момент эти трели были засечены ее радаром, и она подумала: «Неужели Карл поет?» Женевьева встала из-за стола и, выйдя в коридор, сделала несколько бесшумных шагов вдоль стены в сторону дверей Карла. Он и в самом деле пел. У него был грустный, невыразительный голос, половину слов песни он не знал и повторял снова и снова один и тот же куплет, но все же звучала песня:

Карл Гарбедиан пел! Утром он здоровался, вечером прощался, а теперь, посредине дня, — пел. Но это был не какой-то кошачий концерт, какой он мог учинить ни с того ни с сего в безумные дни его воровства таблеток у Джанин Горджанк. Нет, это было вполне обычное нормальное пение, которое прорывается из человека, когда ему хорошо, когда он забывается на работе. Вспомнив — кто-то ей говорил об этом, — что в последние несколько дней жена привозит Карла на работу и дела у них вроде бы идут на лад, Женевьева решила, что хорошее настроение Карла именно этим и объясняется. Если бы только Карл знал, в какой восторг ее привело это незамысловатое пение! Ей хотелось бы объяснить ему, что она чувствует, но Женевьева решила не делать этой глупости, не прерывать его — не разрушать очарование момента и не ставить их обоих в неловкое положение. Но если бы она могла дать ему знать, что это пение восполняет пустоту их повседневной жизни, добавляет туда нечто важное (Женевьева восприняла его пение так же, как сам Карл оценил стрижку Марсии) и что он вполне мог бы организовать шоу талантов и исполнить какой-нибудь номер из «Кордебалета» [98] Фильм Ричарда Аттенборо с Майклом Дугласом в главной роли (1985). в позолоченном котелке и с тростью…

Карл и в самом деле зациклился на этой песне и пел чисто автоматически. Работа, которую ему нужно было сделать, этот новый проект, в общем-то — довольно обычная. От такой не запоешь. И хотя в последнее время они с Мэрилин сумели наладить отношения, им еще предстояло пройти долгий путь. Она по-прежнему продолжала отвечать на звонки, когда они прощались, а он по-прежнему жил в одиночестве в их загородном домике, который они вот уже несколько месяцев не могли сдать в аренду. Лекарства оказывали свое действие, тут сомнений не возникало, но жизнь его по-прежнему казалась пустой, по крайней мере, в сравнении с жизнью жены, и Карл по-прежнему недоумевал, как это можно дожить до тридцати шести лет и не знать, что делать со своей жизнью. Иными словами, он пребывал далеко не в песенном настроении. Потому что у него была кое-какая пища для размышлений — ведь Карл сидел за рабочим столом и методически и без всякого энтузиазма ломал голову над вызывающей мучительное беспокойство задачей получения нового заказа.

«Почему бы тебе не уйти? — спросил его Том Мота в е-мейле, посланном днем ранее. — У тебя наверняка уже сто раз возникала такая мысль, и ты, вероятно, находил для себя сто основательных причин, почему этого не следует делать. Хочешь, попробую догадаться? У тебя нет другого образования. Ты упустил время, когда можно освоить новую профессию или вернуться в школу. И как ты мог позволить своей жене стать кормильцем семьи? И прочее, прочее, прочее. Но у меня есть для тебя ответ! (Две недели как Линн Мейсон выставила меня к херам, а я все еще разговариваю, как рекламщик.) Так вот, я на днях думал, что мне делать с собой? Что у меня есть? Жены нет. Детей нет. У меня есть тупик — такой рутинный, отупляющий, оглупляющий, омерзительно безысходный. О-па! Да, работы у меня тоже больше нет, так? Немного денег, оставшихся от продажи моего дома, — и все. Когда их не останется, что я буду делать? Найду другую работу в рекламном бизнесе? Ну, во-первых, не при нынешнем деловом климате. А во-вторых, ХЕР ИМ В ЖОПУ, НИ ЗА ЧТО! Так что я предлагаю? Я тебе скажу, что я предлагаю. Я предлагаю открыть собственную компанию по ландшафтному дизайну. И я хочу, чтобы ты, Карл, присоединился ко мне. Я думаю, что некоторая связь с природой, даже если это только лужайки дебильных жителей пригородов и жалкие клочки в промышленных парках Хоффман-эстейтс или Элк-Гроув-виллидж [99] Хоффман-эстейтс — северо-западный пригород Чикаго. Элк-Гроув-виллидж — район вблизи аэропорта «О’Хара». , — именно этого тебе и не хватает в жизни, хотя, может, ты и сам не знаешь, чего тебе не хватает. Подумай об этом. Солнышко греет тебе спину. Вкус холодной воды, когда у тебя от физической работы появилась хорошая жажда. Радость видеть хорошо ухоженный лужок. И благодатный сон, когда все мускулы твоего тела ноют от изнеможения. Я собираюсь прийти сегодня в офис, чтобы поговорить с Джо Поупом. Я и к тебе загляну. ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ. Мир тебе. Том».