Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

— Ты можешь, — сказал Рамон. — Но я не могу.

— Папа! — вмешался старший. — А твоя душа не такая, как у мамы?

— Кто знает? — ответил Рамон. — Я смотрю на это иначе.

— Потому что мама всегда молилась за тебя.

— И я, по-своему, молюсь за нее, дитя. Если ее душа вернется ко мне, я открою для нее свое сердце.

— Мамина душа, — сказал Сиприан, — полетит прямо в Рай.

— Кто знает, малыш! Возможно, Рай для душ умерших находится в сердцах живых.

— Я не понимаю, что ты говоришь.

— Возможно, — пояснил Рамон, — что даже сейчас единственный Рай для души твоей матери — в моем сердце.

Мальчики смотрели на него, широко раскрыв глаза.

— Никогда не поверю, — сказал Сиприан.

— А может, в твоем сердце, — сказал Рамон. — Есть ли в твоем, сердце место душе мамы?

Маленький Сиприан недоуменно смотрел на него ореховыми материнскими глазами.

— Душа мамы летит прямо в Рай, потому что она святая, — заявил он вялым голосом.

— Какой Рай, сынок?

— Есть один Рай. Там, где Бог.

— И где он находится?

Последовало молчание.

— На небе, — упрямо сказал Сиприан.

— Оно очень далеко и пустынно. Но я, сын, верю в то, что самое средоточие неба — в сердцах живых. И Бог — там; и Рай; в сердцах живых мужчин и женщин. И там души мертвых обретают покой, там, в самой середине, где кровь совершает круговорот; именно там мертвым спится спокойней всего.

Повисла немая тишина.

— И ты будешь по-прежнему утверждать, что ты Живой Кецалькоатль? — спросил Сиприан.

— Обязательно! И когда вы станете немного постарше, то, возможно, придете ко мне и скажете то же самое.

— Никогда! Ты убил нашу маму, и мы будем ненавидеть тебя. А когда станем мужчинами, обязаны будем убить тебя.

— Ну что за высокопарность! К чему тебе слушать только то, что говорят слуги, священники и прочие люди подобного сорта? Разве они не ниже тебя, ведь ты мой сын и сын своей матери? Почему ты повторяешь то, что болтают слуги и всякие холуи? Или неспособен говорить как говорят храбрые мужчины? Ни ты не убьешь меня, ни твой брат. Ибо я не позволю вам, даже если бы вы захотели. А вы не захотите. Больше не повторяй эту лакейскую болтовню, Сиприан, я ее не буду слушать. Или ты уже маленький лакей или священник? Так говорит чернь. Ты слишком вульгарен. Лучше давай говорить по-английски или на твоем французском. Кастильский слишком благороден, чтобы столь недостойно препираться на нем.

Рамон встал и подошел к окну, чтобы посмотреть на озеро. Барабан на колокольне бил полдень, когда каждому следовало посмотреть на солнце и постоять, повторяя про себя короткую молитву.

Солнце поднялось на гору, день — это спуск впереди.

Между утром и днем я стою здесь, и душа моя устремляется

                          к небу.

Душа моя налита солнечным светом и силой.

Как медовые соты, наполнило солнце ее.

Это миг полноты

И вершина утра.

Рамон повернулся к сыновьям и повторил им Полуденный стих. Они смущенно выслушали, ничего не сказав.

— Ну! — спросил он. — Почему вы смущаетесь? Если бы я заговорил о новых ботинках для вас или о десяти песо, вы бы не смутились. Но если я говорю о солнце и вашей душе, которую оно наполняет, как медом, вы супитесь. Лучше вам вернуться в свою американскую школу и учиться на бизнесменов. Лучше говорить всем: О, нет! У нас нет отца! Наша мать умерла, а отца у нас никогда не было. Мы родились от непорочного зачатия, так что из нас получатся прекрасные бизнесмены.

— Я буду священником, — сказал Сиприан.

— А я врачом, — сказал Педро.

— Замечательно! Замечательно! От пожелания до осуществления, как говорится, неблизкий путь, — поживем — увидим. Приходите ко мне, когда сердце вам велит. Вы — мои мальчики, что бы вы ни говорили, и я хочу погладить вас по голове и посмеяться над вами. Идите! Идите ко мне!

Он посмотрел на них, и они не осмелились ослушаться, он был такой сильный по сравнению с ними.

Он обнял старшего и погладил по волосам.

— Ну! — сказал он. — Ты мой старший сын, и я твой отец, который называет себя Живым Кецалькоатлем. Когда тебя спросят; «Это твой отец называет себя Живым Кецалькоатлем?» — отвечай: «Да, это мой отец». И когда тебя спросят, что ты думаешь о таком отце, говори: «Я еще мал и не понимаю его. А раз не понимаю, то и судить его не буду». Скажешь так, Педро, мой мальчик? — И Рамон нежно погладил его по голове, что наполнило ребенка чуть ли не благоговейным страхом.

— Да, папа! Я буду так говорить, — кивнул мальчик с облегчением.

— Хорошо, — сказал Рамон, на мгновение коснувшись его головы, словно благословляя.

Потом повернулся к младшему.

— Подойди, дай погладить твои непокорные волосы.

— Если я буду любить тебя, то не смогу любить маму! — сказал Сиприан.

— Неужели у тебя сердечко такое маленькое? Не люби совсем, если для меня в нем нет места.

— Но я не хочу приезжать к тебе, папа.

— Тогда не приезжай, сынок, приедешь, когда почувствуешь желание.

— Я думаю, ты не любишь меня, папа.

— Да, когда ты такая упрямая мартышка, я тебя не люблю. Но когда повзрослеешь и станешь смелым и отважным, а не таким, как сейчас, поспешным и дерзким в суждениях, тогда другое дело. Как я могу любить тебя, если ты этого не заслуживаешь?

— Мама меня всегда любила.

— Она называла тебя своим. Я не называю тебя моим. Ты принадлежишь сам себе. Когда ты милый, я могу любить тебя. Но когда поспешен и дерзок в суждениях — нет, не могу. Мельница не вертится, когда ветра нет.

Мальчики ушли. Рамон смотрел, как они стоят на пристани в своих черных костюмчиках, с голыми коленками, и его душа рвалась к ним.

«Ах, бедные мои мальчишки! — сказал он про себя. — Но я только и могу, что ради них защищать твердыню своей души, чтобы стать им опорой, когда понадобится — если понадобится».

В эти дни Кэт часто уходила к озеру и сидела там в свете раннего утра. В промежутках между дождями дни стояли такие ясные, что была видна каждая морщинка на склонах огромных гор на противоположной стороне, и складка, точней ущелье, по которому текла река со стороны Тулиапана, рисовалось так четко, будто идешь по нему. Красные птицы были такими яркими, словно дождь освежил даже эти крылатые маки; и гремел лягушачий хор по утрам.

Но жизнь так или иначе изменилась; круто изменилась. Не слышно было больше колокольного звона, не били часы. Часы вообще сняли.

Их место заняли барабаны. На заре раздавался мощный удар барабана. Следом звучный мужской голос пел с колокольни «Утреннюю песнь»:

Тьма расступается, солнце встает над стеной.

Близится новый день.

Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»

И помолчи.

Дай тьме покинуть тебя, дай свету войти в тебя,