Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

Перед отъездом она пила чай с Сиприано.

— Как вы ладите с правительством? — спросила она.

— Я выступаю за главенство закона и конституции, — ответил он. — Они знают, что я не желаю иметь никаких дел с cuartelazos [45]или революционерами. Мой командир — дон Рамон.

— В каком смысле?

— Позже узнаете.

У него была своя тайна, которую он ни за что не желал выдавать. Но смотрел на нее блестящими глазами так, словно говорил: скоро она узнает эту тайну, и тогда он будет куда счастливей.

Он внимательно смотрел на нее из-под настороженных черных ресниц. Она была из тех склонных к полноте ирландок с мягкими каштановыми волосами и карими глазами, от нее веяло дивным нездешним покоем. В этом покое и нежной, подсознательно ощущаемой недосягаемости было ее огромное обаяние. Она была выше ростом и крупней Сиприано: он был по-мальчишески невысок и тонок. Он же — сгусток энергии, брови над большими черными глазами, смотрящими почти надменно, вздернуты в дикарском самомнении.

Он не отрываясь смотрел на нее, словно зачарованный: испытывая то же, что испытывал мальчишкой перед кукольно маленькими статуями Мадонны. Она была тайна, он — поклонник, которого чары тайны привели в полуэкстатическое состояние. Но едва он встал с колен, к нему вернулась прежняя напыщенная самоуверенность: его обожание было глубоко спрятано. Однако ему был свойствен мощный магнетизм. Европейское образование ничуть не уменьшило его. Образованность его была как прозрачная нефтяная пленка на поверхности черного озера его дикарского сознания. По этой причине то, о чем он говорил, вряд ли было вообще интересно. Интересен был он. Сам воздух вокруг него казался темней, но свежей и насыщенней. Иногда его присутствие оказывало воздействие необычайно живительное, словно очищало кровь. А иногда невыносимо давило на нее. Она глубоко вздохнула, чтобы избавиться от этого ощущения.

— Вы, я смотрю, очень высокого мнения о доне Рамоне? — сказала она.

— Да, — ответил он, не сводя с нее черных глаз. — Он превосходный человек.

До чего банально звучали слова! Это было еще одно, что удручало в нем: его английский казался таким банальным. Чужой язык не давал ему выразить себя настоящего. Он лишь барахтался в тонкой поверхностной пленке языка.

— Вы любите его больше, чем епископа, вашего крестного отца?

Он в замешательстве пожал плечами.

— Так же! — сказал он. — Так же, как епископа.

И отвернулся, глядя вдаль надменно и пренебрежительно.

— По-другому, да? — сказал он. — Но в некотором смысле так же. Он лучше знает, что такое Мексика. Лучше знает, каков я. Епископ Северн не знал настоящей Мексики: да и как он мог знать ее, ведь он был истинный католик! Дон Рамон же знает настоящую Мексику, да?

— А что такое настоящая Мексика? — спросила она.

— Ну… вам нужно спросить дона Рамона. Я не могу этого объяснить.

Она сказала, что хочет поехать на озеро, и спросила, что он думает об этом.

— Да! — оживился он. — Туда стоит поехать! Вам понравится. Доедете до Орильи, да? — возьмите билет на иштлауаканский поезд. В Орилье есть гостиница, принадлежащая немцу. Из Орильи моторный катер за несколько часов доставит вас в Сайюлу. А там найдете дом, где сможете остановиться.

Она видела: он хочет, чтобы она съездила на озеро.

— А далеко ли от Сайюлы гасиенда дона Рамона? — поинтересовалась она.

— Совсем близко! Примерно час на лодке. Он сейчас там. А в начале месяца я со своей дивизией буду в Гвадалахаре: там теперь новый губернатор. Так что я тоже буду поблизости.

— Это чудесно, — сказала она.

— Вы так думаете? — быстро спросил он.

— Да, — осторожно ответила она, медленно взглянув на него. — Было бы жаль не иметь возможности общаться с доном Рамоном и с вами.

Брови его едва заметно сошлись, надменно, неприязненно, заносчиво и в то же время с выражением страстной тоски.

— Вам очень нравится дон Рамон? — спросил он. — Хотите узнать его получше?

В голосе его слышалось странное беспокойство.

— Да, — ответила она. — В мире теперь знаешь так мало людей, которых можно уважать — и немного побаиваться. Я немного побаиваюсь дона Рамона — и очень уважаю его, — закончила она с неподдельным жаром.

— Это хорошо! — воскликнул он. — Это очень хорошо! Он достоин уважения как никто в мире.

— Возможно, так оно и есть, — сказала она и медленно посмотрела ему в глаза.

— Да! Да! — нетерпеливо закричал он. — Это так. Вы еще убедитесь в этом. И вы нравитесь дону Рамону. Он просил меня предложить вам поехать на озеро. Когда приедете в Сайюлу, напишите ему, и он поможет с домом и с прочим.

— Стоит ли? — сказала она с сомнением.

— Да! Да, конечно! мы говорим то, что думаем.

Удивительный маленький человечек, нелепо надменный и тщеславный, беспокойный, снедаемый непонятным огнем. Он почти по-детски верил в другого человека. И все же она не была уверена, что в каком-то уголке души он не затаил обиду на дона Рамона.

Ночным поездом Кэт с Виллиерсом отправились на запад. Пульмановский спальный вагон был полон: люди направлялись в Гвадалахару, в Колиму и на побережье. Среди пассажиров было трое офицеров, которые стеснялись своей новенькой формы и в то же время гордились ею и избегали смотреть на попутчиков, словно сознавая, что бросаются в глаза. Они поспешно заняли свои места, чтобы не привлекать к себе внимания. Было двое фермеров, или ранчеро, в узких джинсах и расшитых серебром шляпах с огромными, с тележное колесо, полями. Один был высок, с пышными усами, второй пониже и седой. Но у обоих стройные сильные ноги мексиканцев и продубленные солнцем и ветром лица. Была вдова в трауре, которую сопровождала criada, служанка. Остальные — горожане-мексиканцы, ехавшие по делам, одновременно стеснительные и нервничающие, скромные и важные.

В спальном вагоне с жаркими зелеными плюшевыми диванами царили чистота и порядок. Но будучи полон, он казался пустым по сравнению с пульманами в Штатах. Все вели себя очень спокойно, очень вежливо и очень осторожно. Фермеры свернули свои красивые серапе, аккуратно положили на сиденья и сидели, как бы уединившись в своем уголке. Офицеры свернули плащи, кое-какие из многочисленных пакетиков, маленьких шляпных картонок и разнообразных свертков сунули под сиденья, сложив остальные рядом с собой. Самый поразительный багаж был у бизнесменов: брезентовые портпледы с вышитыми на боках длинными трогательными девизами.

Во всех чувствовалась сдержанность, смиренность, стремление стушеваться: странная добродушная sensibilite [46]с оттенком страха. И путешествующему в пульмане тут же становилось ясно, что и ему следует быть начеку.

Вечер в кои-то веки был пасмурный: давала себя знать близость сезона дождей. Внезапно налетевший ветер взвил пыль и швырнул несколько капель дождя. Поезд миновал бесформенные, сухие, занесенные песком окраины города, несколько минут полз, извиваясь, и остановился на главной улице Такубайи, пригородного поселка. В сгущающихся сумерках поезд тяжело замер на улице, и Кэт, посмотрев в окно, увидела группки мужчин в шляпах, низко надвинутых, чтобы не сорвал ветер, и по самые глаза закутавшихся в одеяла от летящей пыли, стоявших неподвижно, как мрачные призраки, только глаза поблескивали в полоске между краем темных серапе и полями шляпы; в тучах пыли суетливо бегали хозяева осликов, маша руками, как демоны, и пронзительно кричали, отгоняя животных от вагонов. Под вагонами шныряли молчаливые собаки, возле вагонов стояли закутанные в синие rebozas женщины, предлагая еще теплые лепешки-тортильи, завернутые в платки, пульке в глиняных кувшинчиках, жареных цыплят в красном густом жирном соусе, апельсины, бананы, питайю — всякую всячину. Продав что-то немногим соблазнившимся пассажирам, они вновь прятали свой товар от летящего песка под синие платки и, закрыв лица, неподвижно стояли, глядя на поезд.