Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

— Чем они занимаются, эти «Люди Кецалькоатля»?

— Не вижу, чтобы они вообще чем-то занимались, только болтают да корчат из себя важных особ.

— Но какие у них планы?

— Не могу сказать. Не думаю, что у них вообще есть какие-то планы. Но если даже и есть, вам они их не раскроют. Вы гринго — или грингесса, в лучшем случае. А это для чистокровных мексиканцев. Для сеньоров, то есть рабочих, и кабальеро, то есть пеонов. Теперь каждый пеон кабальеро, а рабочий — сеньор. Думаю, они хотят обзавестись собственным богом и тогда окончательно возгордятся.

— Откуда это пошло, эта идея с Кецалькоатлем?

— Из Сайюлы. Говорят, за этим стоит дон Рамон Карраско. Может быть, хочет стать следующим президентом — а может, метит выше и задумал стать первым мексиканским фараоном.

Ах, как Кэт устала от всего этого: безысходности, мерзости, цинизма, пустоты. Она чувствовала, что готова закричать, умоляя неведомых богов вернуть в ее жизнь магию, спасти от гнилого бесплодия мира.

Она вновь подумала о возвращении в Европу. Но какой в этом прок? Она знает ее! Все та же политика, или фанфаронство, или раздутый мистицизм, или ходульный спиритизм. А магия исчезла. Молодое поколение, такое умное и интересное , но никакой тайны, никакой основы. Чем моложе поколение, тем оно мельче, тем больше в нем фанфаронства и меньше чуда.

Нет, не могла она возвращаться в Европу.

И она отказывалась соглашаться с мнением управляющего гостиницей о Кецалькоатле! Как мог судить какой-то управляющий? — даже если в его ведении, по сути, были не только гостиница, а все ранчо. Она видела Рамона Карраско — и Сиприано. Вот настоящие люди. Они не ограничивались сиюминутными интересами. Она верила им. Что угодно, что угодно, только не это бесплодие пустоты, чем был мир и куда влекла ее жизнь.

Она отослала Виллиерса. Он был мил, она любила его. Но он тоже тянул вспять, возвращал к ощущению распада и антижизни. Нет, она должна отослать его. Она должна, должна освободиться от этих механических связей.

Все они, как Виллиерс, были подобны шестерням, входя в соприкосновение с которыми, начинаешь двигаться назад. Все, что он говорил, что делал, сообщало ее жизни обратный ход, заставляло двигаться против часовой стрелки, против солнца.

А она не хотела двигаться против солнца. В конце концов, несмотря на все кошмары, скрытно присутствующие в Мексике, эти смуглолицые люди, когда их ограждают от агитаторов и от социализма, дают тебе ощутить величие, если не ужас, жизни и непостижимость смерти.

В них может прорываться что-то страшное. Но так и должно быть, по временам, если они люди, не машины.

«Нет! нет! нет! нет! нет! — закричала она своей душе. — Не дай потерять веру в человеческие отношения. Не дай остаться в полном одиночестве!»

Но она решила остаться одна, освободиться от контакта со всеми шестернями, разворачивавшими ее вспять.

Виллиерс должен возвратиться в Соединенные Штаты. Лучше быть одной, уйти в себя. Чтобы тебя никто не трогал, никто из людей-шестерен. Чтобы тебя оставили в покое, не трогали. Отгородиться, исчезнуть, чтобы никого не слышать.

И в то же время позволить себе, чья кровь тихо текла не вспять, а с солнцем, открыться навстречу солнечной благосклонности к ней незнакомых людей. Захлопнуть железные двери перед механическим миром. Но позволить солнечному миру незаметно овладеть ею и вовлечь в свою орбиту, орбиту яркой жизни, где солнце огромно, а звездное небо как дерево, протягивающее свою листву.

Ей хотелось поселиться в старом испанском доме с патио и водой. Обращенном внутрь себя, к цветам в тени вдоль стен. Чтобы отгородиться от мира шестерен. Не видеть больше эту ужасную машину мира. Смотреть на свой тихий маленький фонтан и свои маленькие апельсинные деревья и чтобы только небо над головой.

И, утишив сердце, она снова написала дону Рамону, что едет в Сайюлу, приискать дом. Она проводила Виллиерса. И на другой день отправилась с одним из слуг в Сайюлу на моторной лодке гостиницы.

Предстояло проплыть тридцать пять миль по длинному озеру. Но стоило лодке отойти от берега, как она успокоилась. Высокий смуглолицый парень сидел на корме у мотора. Она — на мягкой скамье посередине. А молодой слуга пристроился на носу лодки.

Они тронулись в путь до рассвета, когда озеро купалось в недвижном свете. По тихой цвета спермы воде плыли кустики водяной лилии, подняв зеленый лист, как маленький парус, и качая нежным лиловато-голубым цветком.

Верни мне мир, полный тайны и жизни! — воскликнула душа Кэт. — И избавь от людей автоматов.

Взошло солнце, и свет заиграл белизной на вершинах гор. Лодка пошла вдоль северного берега, огибая мыс, где двадцать лет назад стали бойко появляться деревни, но на которые теперь вновь наступала дикая природа. Все было тихо и неподвижно в утреннем свете. От времени до времени высоко на сухих склонах холмов мелькали белые точки; птицы? Нет, люди, пеоны в белых рубахах и штанах, мотыжащие землю. Крохотные и отчетливые вдалеке, они походили на птиц, севших на поля.

За излукой открылись горячие ключи, церквушка, затерянная деревня чистокровных индейцев, не говоривших по-испански. Под крутым обрывом горы зеленело несколько деревьев.

И так все дальше и дальше, безостановочно стучит мотор, человек на носу свернулся, как змея, смотрит вперед; вода цвета молоки блестит, отражая яркий свет, так что горы впереди сливаются. И Кэт, под навесом, в полудреме.

Проплыли остров с развалинами крепости и тюрьмы. Сплошь камень и сушь, огромные стены и остов церкви среди груд кирпича и сухой травы, ранящих взор. Долгое время индейцы защищались на этом острове от наступавших испанцев. Потом испанцы, построив крепость, использовали его против индейцев. Еще позже — как место заключения. А теперь это место — царство запустения, отвратительное, полное скорпионов, безжизненное. Лишь один или два рыбака обитают в бухточке, обращенной к материку, да виднеется несколько коз, карабкающихся среди камней. И еще невезучий парень, посланный сюда правительством вести метеорологические наблюдения.

Нет, высаживаться здесь Кэт не хотела. Место выглядело таким мрачным. Она достала корзинку с едой, перекусила и задремала.

В этой стране она чувствовала страх. Он сидел не столько в ее теле, сколько в душе. Она впервые осознала, окончательно и фатально, свое заблуждение. Она думала, что каждый человек, его личность, душа, его «я» — это нечто цельное, завершенное. Теперь же поняла, с такой ясностью, будто переродилась, что это не так. Личность мужчин и женщин не есть нечто установившееся, завершенное, но сотворена из частиц разрозненных и случайных. Человек не был создан сразу и окончательно. Нынешние мужчины не завершили свой путь развития, и женщины не завершили. Это создания, которые вполне нормально существуют и функционируют, но стремятся к безнадежному хаосу.