Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

И вот опять это безмолвие, бессмысленное, давящее и мучительное: жуткая непереносимая пустота многих мексиканских утр. Ей уже было не по себе, она уже мучилась недугом, который поражает душу человека в этой стране кактусов.

Она поднялась к себе, задержалась в коридоре у окна, глядя на сухие горбы диких невысоких холмов позади гостиницы, покрытых темно-зелеными кактусами, бездушными, зловещими и тоскливыми среди всего этого сияния. Кругом бесконечно шныряли, как крысы, серые земляные белки. Тоскливые, странно серые и тоскливые среди этого солнечного великолепия!

Она пошла к себе, чтобы побыть одной. Под ее окном между куч кирпича и строительного мусора расхаживал со своими коричневыми индейками огромный белый индюк, тускло-белый. Временами он топорщил розовые сережки и начинал яростно, громко бормотать и вскрикивать, а то распускал хвост, похожий на огромный грязно-белый пион, и недовольно шипел, топорща металлические перья.

Еще дальше — вечное движение бледно-глинистой, нереальной воды, за которой жесткое противостояние гор, утративших свою первородную синеву. Отчетливых, неощутимо далеких в этом сухом воздухе, тусклых и все же явственных, с острыми, грозно заточенными контурами.

Кэт приняла ванну, подернутая пленкой вода мало походила на воду. Потом вышла из гостиницы и села на груду кирпича в тени лодочного сарая. Маленькие белые утки покачивались на прибрежном мелководье или ныряли, поднимая донную муть. Подплыло каноэ, из которого вышел худой парень с мускулистыми бронзовыми ногами. Он с отчужденной готовностью ответил на кивок Кэт, быстро занес каноэ в сарай и ушел, неслышно ступая босыми ногами по ярко-зеленым подводным камням, отбрасывая тень, прохладную, как галька.

Ни звука в утреннем воздухе, лишь лепет набегающей волны да изредка вскрики индюка. Тишина, исконная, ничем не заполненная, тишина остановившейся жизни. Вакуум мексиканского утра. По временам оглашаемый криком индюка.

И огромный, флегматичный водный простор, как море, зыбь, зыбь, зыбь, насколько хватает глаз, до гор материализованного ничто.

А рядом развевающиеся лохмотья банановых пальм, голые холмы с неподвижными кактусами и слева — гасиенда с глиняными кубиками хижин пеонов. Изредка проедут по пыльной дороге на маленькой лошадке ранчеро в обтягивающих штанах и огромной шляпе или пеоны на осликах, похожие на призраков в своих широких белых одеждах.

Вечная призрачность. Утро, такое же, как вчера, как всегда, пустое, бессмысленное. Ни звука, жизнь остановилась, все как погружено в спячку. Земля, выгоревшая настолько, что почти невидима, вода цвета земли, почти и не вода вовсе. Бесцветная мол о ка, как сказал кто-то.

Во времена Порфирио Диаса берега озера становились мексиканской Ривьерой, а Орилья должна была превратиться в подобие Ниццы или по крайней мере Ментоны. Но пошли революции, и в 1911 году дон Порфирио бежал в Париж — по слухам, прихватив с собой тридцать миллионов песо золотом: песо был равен половине доллара, почти половине кроны. Но не стоит верить всему, что говорили, особенно его враги.

В следующую революцию Орилья, которая уже было начала становиться раем на зимние месяцы для американцев, вновь вернулась к прежним варварству и разрушенным кирпичным стенам. И в 1921 году потихоньку начала восстанавливаться.

Гостиница принадлежала немецко-мексиканской семье, владевшей также и соседней гасиендой. Они приобрели ее у американской гостиничной компании, которая пыталась обустроить озеро, но обанкротилась во время разных революций.

Немецко-мексиканские хозяева не были популярны у индейцев. В те годы даже ангел небесный потерял бы популярность, стань известно, что он владеет собственностью. Тем не менее, в 1921 году гостиница вновь открылась без особой шумихи, и управляющим в ней был американец.

Ближе к концу года приехал сын немецко-мексиканского владельца, Хосе, с женой и детьми и поселился в новом крыле. Хосе был малость придурковат, как все мексиканские иностранцы во втором поколении. Задумав расширить бизнес, он отправился в банк в Гвадалахаре и вернулся с тысячей золотых песо в мешочке, уверенный, что никто не пронюхает об этом.

Это случилось лунной зимней ночью, когда все только улеглись спать: во дворе появились двое и стали звать Хосе, мол, им надо поговорить с ним. Хосе, ничего не подозревая, оставил жену и двоих детей и спустился во двор. Минуту спустя он позвал американца управляющего. Управляющий, думая, что те двое пришли по делу, спустился тоже. Едва он появился в дверях, незнакомцы схватили его и приказали не поднимать шума.

— Что вам нужно? — сказал Белл, который прожил на озере двадцать лет и построил Орилью.

Тут он заметил, что двое других держат Хосе.

— Идем! — сказали эти люди.

На двоих пленников было пятеро мексиканцев — индейцев и метисов. Пленников, как были в шлепанцах и рубашках, отвели в маленький офис в дальнем конце другой части гостиницы, в старом фермерском доме.

— Что вы хотите? — спросил Белл.

— Отдай нам деньги, — сказали бандиты.

— Ах, деньги! Берите, — сказал американец. Всейфе было лишь несколько песо. Он открыл его, показал им, и они забрали деньги.

— А теперь давай остальное, — сказали они.

— Больше ничего нет, — совершенно искренне ответил управляющий, потому что Хосе не рассказал ему о той тысяче.

Пеоны стали обыскивать жалкую комнатушку. Нашли стопку красных одеял — которые они забрали, и несколько бутылок красного вина — которое они выпили.

— А теперь, — сказали они, — давай деньги.

— Я не могу дать то, чего у меня нет, — ответил управляющий.

— Ах, так! — сказали они и вытащили жуткие мачете, тяжелые мексиканские ножи.

Испуганный Хосе извлек чемодан с тысячей песо. Деньги были прикрыты углом одеяла.

— Идем с нами, — сказали бандиты.

— Куда? — спросил управляющий, в свою очередь испугавшись.

— Только до холма, чтобы ты не смог позвонить в Иштлауакан и у нас было бы время убраться отсюда, там мы тебя отпустим, — сказали индейцы.

На воздухе, под яркой луной, было прохладно. Американец дрожал в одной рубашке и брюках и шлепанцах на босу ногу.

— Дайте набросить пиджак, — попросил он.

— Возьми одеяло, — сказал высокий индеец.

Он взял одеяло и с двумя индейцами, которые держали его руки, последовал за Хосе, которого вели впереди, в узкую калитку, через пыльную дорогу и вверх по крутому склону небольшого округлого холма, где в лунном свете темнели зловещие пятерни кактусов. Холм был каменистый и крутой, шли медленно. Хосе, пухлый молодой человек двадцати восьми лет, как всякий состоятельный мексиканец, вяло протестовал.