Эмэ Бээкман - Чащоба

Она проскальзывала в столярную мастерскую, дверь защелкивалась, и мне чудилось, что весь дом, затаив дыхание, ждет, когда заскрежещет в замке ключ, чтобы, вздохнув, сказать: ну, теперь пошел разврат. Я никогда не видела этого, но я знаю, что они валялись за верстаком на куче стружек. Когда отец поздним вечером входил в комнату, на плечах у него были мелкие витые стружки, будто ангельские завитки. В эти ужасные вечера я сидела в комнате, словно парализованная, книжка, которую я пыталась читать, то и дело падала на пол, иногда от напряжения начинала дрожать.

— Что же ты сторожила?

— Мне казалось, что вот-вот снизу, сквозь пол, прорвется пронзительный ликующий смех этой женщины. Этого никогда не случалось, и все равно я горела ожиданием. Этот раскатистый смех должен был замкнуть цепь предательства. Я ушла от матери, отец предал меня. Та женщина обманывала какого-нибудь хромоножку, который не мог побежать за ней, чтобы удержать ее. Я придумала этой женщине в мужья несчастного калеку, который, мучаясь ревностью, катается по полу и колотит тростью по ножкам стульев. Конечно, все это во время войны, у большинства женщин не было мужей.

— И чем эта история закончилась?

— До сих пор не знаю. Просто однажды вечером она не пришла в мастерскую. На второй и на третий вечер тоже. Так и отстала. Но беды мои на этом не кончились. Однажды, когда я вошла в мастерскую, я застала отца за полировкой больших гнутых спинок кровати, отделанных красным деревом. Я просто онемела. Красное дерево в то время было очень редким, конечно же этот материал сохранился еще с довоенной поры и мог использоваться лишь для особо важных заказов. Сердце у меня заколотилось. Я подумала, ну вот, теперь эта крадущаяся женщина потребовала себе кровать из красного дерева! В своем представлении я видела ее сидевшей, скрестив под собой ноги, на этой проклятой кровати красного дерева, плечи ее отражались и изгибались волнами на полированной поверхности, она показывала мне язык, красневший между перламутрово-белыми зубами, и вынимала из волос шпильки, светлая челка спадала на лоб, пряди налезали на глаза.

— Кому досталась эта кровать красного дерева?

— Одному немецкому полковнику.

Лео расхохотался.

Юлла сохранила прежнюю озабоченность.

— Теперь моя дочь уже в переходном возрасте, а я и понятия не имею, каким представляется ей взрослый мир. То ли она видит и воображает его таким же отвратительным или нынче дети другие?

Лео так и не узнал, почему фру Улла доверила ему свое детское переживание.

Морская скрипка была опрокинута, морская трава проросла сквозь бетон, свисала и опутывала Лео.

Со временем вечно заскорузлые от масла и грязи шоферские руки посветлели, на ладонях сгладились покрытые некогда роговым слоем мозоли, подушечки пальцев стали мягкими и приняли прежнюю форму; самой тяжелой ношей министерского служащего был полупустой, в гармошку портфель с металлическими уголками. Бывший неизменный головной убор, овчинная финская шапка, валялась невесть где. Лео давным-давно носил чуть набок модную велюровую шляпу. Вот такой городской господин однажды и очутился на одной дорожке с Айли.

Лео увидел, как она остановилась поодаль. С мгновение поколебавшись, Айли сделала несколько пританцовывающих шагов, впечатывая следы полукружьем в тротуар, будто собиралась возвести плотину.

Спустя годы Лео пришло на ум, что Айли, возможно, разузнала место его работы и, видимо, частенько прогуливалась по этой улице, лелея надежду с ним встретиться.

Тогда же, в октябрьских сгущающихся сумерках, под изморосью, Лео на одно мгновение, пожалуй, даже испытал чувство благодарности по отношению к судьбе, столь непринужденно устроившей ему эту встречу. Почему бы не возобновить старое знакомство? Минувшие обстоятельства вместе с зависимостью от спасительницы Айли ушли в далекое прошлое, едва ли их стоило даже припоминать, и все же сохранилось нечто объединяющее. У Лео все еще было мало знакомых, он сознательно ни с какой средой себя не связывал, однако жить неизменно, как древо божье, тоже становилось утомительным. И тут — на тебе вдруг, Айли! Тем более она вовсе не казалась навязчивой, скорее была застенчивой, робко протянула худую и прохладную руку. Насколько позволяли увидеть сумерки, щеки ее мило зарделись. Из-под шляпки смотрели грустные серые глаза, постепенно в них появился радостный блеск, — может, это она глянула в сторону зажженного неподалеку фонаря.

Чувствовалось, что из пошловатой некогда девчонки получилась кроткая и деликатная женщина.

Они зашли в кафе, уселись за маленьким круглым столиком, под люстрой со стеклянными висюльками; разглядывая на стеклянном покрытии стола отражение электрических лампочек, Лео вдруг понял, что он уже и не смог бы сидеть за громоздким хуторским обеденным столом. Странно было сознавать: он окончательно укоренился в городе.

Они болтали о разной чепухе. Айли и полусловом не обмолвилась о том, как Лео укрывался в подвале оранжереи. Их разговор был каким-то воздушным, будто легкая тень скользила по городскому пейзажу, не оставляя следа, навевая беззаботность, оркестр играл тихо и задумчиво — лишь задним числом человек понимает, насколько коварными бывают подобные мгновения.

Потом они гуляли по бульвару, Лео держал Айли под руку, она ступала легко и молчала, ничем не обременяла. Неожиданно она выпалила:

— А Рауля увели.

Лео почувствовал, как Айли вздрогнула от своего признания, будто сказала непозволительное. Лео охватили горечь и сожаление, а также чувство вины, на этот раз перед Айли. Элегантная велюровая шляпа, казалось, жгла кончики ушей. Другие страдают, он же всегда выходит сухим из воды. Под фонарем они остановились, Лео нагнулся к Айли, увидел в ее глазах слезы. Он обнял Айли, коснулся губами ее губ и погладил вздрагивающие плечи. В этот миг Айли была самым беззащитным существом. Лео хотелось отвести от хрупкой женщины земное зло. Его охватило смутное понимание того, что именно через Айли он сможет усмирить свою совесть. Он чувствовал спиной, что где-то за голыми деревьями, под изморосью стоят в ряд его школьные товарищи, те, что уже мертвы. Может, в отдалении ковыляли также и те, кто оставался в живых, хотя их, должно быть, осталось немного. Мертвые школьные товарищи стояли неподвижно, расставив ноги, скрестив на груди руки, натянув на глаза шапки, чтобы истлевшие лица не пугали случайных прохожих. И все же они выразили общее одобрение, когда Лео крепко прижал к себе худенькую Айли; сердце ее колотилось так, будто из-за пазухи вырвалась маленькая птичка.

Дождь пошел сильнее, он привел их в чувство. Схватившись за руки, они побежали напропалую через лужи, пока им не посчастливилось остановить такси. Всю дорогу Лео держал в ладонях руку Айли, пальцы ее постепенно отогрелись и перестали дрожать.