Эмэ Бээкман - Чащоба

— На следующий год вместе исследуем родословное древо, — пообещал Лео сестрам.

Сам почему-то подумал: если будем живы. Может, уже подходит смертный час, приближается черта, за которой лишь пустота, и все останется незаконченным. В этом мире ни у кого нет возможности насладиться совершенством завершенности, чтобы все концы до последнего были сведены воедино.

— Непременно, — хором заверили сестры. А Хельга с гордостью добавила:

— Чего только не случалось с потомками Явы, где их только нет! Ствол ее древа оброс кроной, которую взглядом не охватишь. Нужно время и терпение.

Во всяком случае сейчас у Лео терпения не хватало.

Он забрался в машину. Вильмут устроился рядом.

Лео видел в зеркало заднего обзора, что сестры машут им вслед. Машина нырнула в тоннель, позади осталась залитая солнцем поляна, которая все уменьшалась и уменьшалась, обернулась светлым пятнышком — и исчезла.

Вильмут молча развалился рядом с Лео.

Лео не хотелось проявлять пошлого любопытства, расспрашивать, от какой болезни умерла супруга Вильмута, предупреждали его врачи или нет, и тому подобное. Какое теперь имеют значение эти детали? Человека больше нет.

Лео свернул с лесной дороги на шоссе, прибавил газу.

— Ее уже похоронили, — сказал Вильмут. — Ты гонишь так, будто собираешься доставить ей последнее причастие.

Лео выключил скорость, снял ногу с педали газа и дал машине пробежать на холостом ходу, пока она не остановилась на обочине.

Он полностью опустил стекло, вдохнул пыльный, пропитанный запахами асфальта воздух, слова Вильмута обескуражили его.

— Что же мы будем делать?

— Сестра покойной и ее семья, собственно, меня и близко не подпустили. Сами все уладили с бумагами, договорились с пастором, заказали гроб и машину. Когда толстушка умерла, Асте дали знать из больницы, она и слезы не пролила, прибежала с мужем ко мне и завизжала, чтобы я убирался из дома, не то милицию вызовут. Будто поленом оглушили. Только потом сообразил, что, видать, супружница моя отдала богу душу. Аста не позволила мне даже ночь переспать в доме, соседи приютили. Баба эта унижала меня и издевалась так, будто я невесть какой жулик и обманщик. Сердце мое изнывало, толстушка полюбилась мне, но Аста со своим мужем носились, задрав хвосты, и занимались поминками, чтобы как можно пышнее были.

Вильмут высморкался.

— Стыдно рассказывать, но так со мной еще никто не обходился, я всегда с людьми ладил. Удивляюсь, как это меня еще с кладбища не прогнали. На поминки все же позвали, да так, походя, сидел в дальнем углу, как посторонний какой. Зазвали меня туда вроде бы затем, чтобы я услышал, что они думают о нашей совместной жизни с покойной. Разоряться, правда, не осмелились, разговор с виду был вполне пристойный. Превозносили покойную, но со вздохом добавляли, что в последнее время болезнь здорово ее подточила, уж и не ведала бедняга, что творила и на что шла. Явно намекали на то, что толстушка взяла меня в дом.

Лео угостил друга сигаретой. Мимо пронеслись тяжелые машины, обдавая чадом и пылью. Лео вытащил антенну и повернул ручку приемника. Видимо, рядом проходила линия высокого напряжения, музыка едва пробивалась сквозь шумы. Лео вспомнил, что за время отпуска ни разу не слушал радио. Будто провалился в какую-то пропасть, куда не доносились земные звуки. И газет не читал целую вечность. И опять его охватила печаль. Нелла и Анне — что они делают? Теперь я должен буду в основном болеть душой за них, подумал он. Больше у меня никого не осталось. Вильмут? Вильмут тоже.

— Давай, поехали, — пробурчал Вильмут.

Через некоторое время машина остановилась у дома, где до этого жил Вильмут. Он оставил Лео дожидаться, а сам отправился разыскивать Асту. Вскоре они прошли по тропке между домами, пролезли в дыру в заборе, Аста отомкнула дверь, оставила ее настежь, возможно, чтобы проветрить дом. А может намекала Вильмуту, чтобы долго не задерживался.

Давно ли это было, поразился Лео, нагрянул ливень, мы вбежали с Вильмутом во двор, на лужайке разлилась вода, земля не успевала впитывать влагу, ну и лило. Радовались, как дети. Какими тогда мы еще были молодыми! Больше мы так не резвились.

На крыльце появился Вильмут, в одной руке гусли, в другой — аккордеон в футляре. За ним плелась дюжая Аста, несла чемодан, пальто Вильмута было перекинуто у нее через плечо, и еще какой-то узелок болтался в руке.

Вильмут положил свое богатство на заднее сиденье. Прежде чем Лео успел тронуть машину с места, Аста пролезла через дыру в заборе и, не оглядываясь, пошла прочь по заросшей травой тропке.

— Они легко отделались от меня, — вздохнул Вильмут. — Я такой покладистый, самому иногда противно становится. В старину наш род славился упорством, но, видишь, я не умею свое гнуть.

— Ничего, — пытался утешить его Лео. — Опять начнешь свою жизнь сначала.

— Начать сначала? — задумался Вильмут. — Нет уж. Видно, последний раз ходил в женатых. Больше неохота канителиться. Уже не смогу ужиться. Жаль, что так пошло. Сердце изранено.

— Куда едем?

— Давай к воротам кладбища, — попросил Вильмут.

Лео остановился под высокими деревьями и ждал, что скажет Вильмут. Тот сидел неподвижно, опустил подбородок на грудь, словно спал с открытыми глазами. Видимо, задумался и позабыл о существовании Лео.

Он не стал мешать другу. Наконец Вильмут шевельнулся, распахнул дверцу, опустил ноги на землю, снова нагнулся, взял с заднего сиденья гусли и попросил Лео подождать. Голос его звучал глухо, подбородок дрожал.

Лео опустил в машине все стекла, погода становилась жаркой, возможно, надвигалась грозовая туча.

С кладбища послышались звуки гуслей.

У Вильмута явно сохранились какие-то тонюсенькие связи со своей родней.

Лео почувствовал, что он полностью расслабился, — одна сплошная печаль. Ему вспомнились предвоенные воскресные утра, когда над Долиной духов разносились звуки трубы. У отца всегда темнело лицо, когда звуки Йонасовой трубы сквозь мощную крону вязов и кленов, сквозь шорохи густой листвы пробивались во двор Нижней Россы. В эти моменты отцу хотелось намеренно грохотать, чтобы помешать домашним слушать музыку. Заметив подавляемый гнев своего мужа, Мильда втягивала голову в плечи, опускала глаза долу и принималась торопливо возиться на кухне, сама же то и дело уставлялась взглядом в пол, будто искала там оброненную иголку. И все же Лео догадывался, что мать изо всех сил старалась слушать игру Йонаса, это же самое понимал, наверное, и отец. Может, он тоже видел, как мать, прислонившись спиной к бревнам, опустив руки, ставшая вдруг какой-то маленькой и робкой, стоит на углу дома, за кустом бузины и смотрит на макушки шелестящих деревьев, будто Йонас сидит на суку возле их хуторских построек и играет на трубе здесь, а не среди поля, на землемерной вышке. Наверное, больше всего злило отца поведение Юллы: звуки трубы гнали ее со двора на край Долины духов, от восхищения она то и дело восклицала и, взявшись за подол платья, кружилась среди картофельных борозд в танце.