Эмми Итяранта - Дневник чайного мастера

— Уверен, Таро не нашел в них ничего интересного, иначе мне не удалось бы их вернуть. Их попросту уничтожили бы, но, к счастью, у меня остались кое-какие связи наверху. Считай, что этим я оказал последнюю услугу твоему отцу. Знаю, как для него важны были эти дневники.

Я чуть не разрыдалась, когда провела пальцем по кожаным корешкам. Один я узнала — это был дневник моего отца. Он так и не завел нового после того, как старый конфисковали военные. Это было единственное, что осталось после него.

— Спасибо, — выдохнула я. — Спасибо.

По лицу майора Болина пробежала тень тоски. Тускло светились фонари, ничто не изменилось, но все было по-другому.

— Я все так же буду приходить к тебе на чайные церемонии, уверен, что тебе удастся проводить их как положено, — произнес Болин. Он замешкался, а потом неловко обнял меня.

— Хочу спросить одну вещь, — сказала я. — Зачем прошлым летом вы привели сюда Таро?

В моих словах прозвучал явный укор, но его ответ удивил меня.

— Мне нечего сказать. Не существует незыблемой власти, Нориа. Даже самые высокие сопки превращаются в пыль, находясь во власти ветра и дождя.

Он показался мне таким старым и ранимым, но я не смогла найти слов утешения. Было видно, что он опять колеблется.

— Позволь, я тоже задам тебе один вопрос, — сказал он. — Конечно, ты не захочешь отвечать, но я бы хотел знать: как умер Микоа?

Я молчала. На улице темнело, год медленно приближался к весне, вода бежала под каменной коркой сопки, и мне было так холодно, словно мои кости превратились в лед.

— Я не хочу об этом говорить, — ответила я.

Болин низко поклонился и ушел.

Это случилось так.

Вечером в праздник начала лунного года отец оседает на пол и остается лежать молча, без движения, пока вода и темнота прокрадываются в его одежду и волосы, в его тело.

Тем временем три сторонника унии обливают свою одежду и волосы горючим маслом, подходят к главной двери военного ведомства в Куусамо и поджигают себя.

На следующий день люди в синей форме уводят из деревни пожилую пару, а к вечеру все знают, что их сын и два других молодых человека и были те, кто сожгли себя в знак протеста против оккупации Киана.

Следующие три дня над деревней разносятся стенания.

Они увеличивают количество акваинспекторов, затем перекрывают все водопроводы, и единственный способ обеспечить себя водой — это отстоять огромную очередь на площади. А по новостям с завидным постоянством трезвонят о полном контроле над терроризмом в Скандинавской унии, о незначительных волнениях в отдаленных деревнях, о вспышках насилия в городах. Начинает казаться, что идет война, не имеющая ни смысла, ни цели. Одновременно на рынках становится меньше еды, ужесточается выдача личных номеров и пропусков, а листовки с именами погибших бойцов сопротивления все чаще белеют на заборах.

Луна сменяется на новую, наступает новый год, а мама все не едет домой, потому что железнодорожное сообщение прервано.

Я смотрю на все это сквозь болезнь отца, и, хотя сомнений не остается, происходящее похоже на зыбкий туман, легший по краям моей жизни. Отец — в центре всего: сковавшая его боль, которую я никак не могу облегчить, его уходящая, тающая на глазах жизнь. Удержать ее нет никакой возможности. Позволяю остальному проходить мимо, хотя и знаю, что с этим мне предстоит встретиться позже.

Отец лежит на родительской кровати, слишком широкой для него одного, его кожа похожа на истонченную бумагу, сквозь нее видны углы и изгибы его костей. Майор Болин пытается добыть для отца лекарства, но даже военным это становится все сложнее. Доктор печально смотрит, колет иглами ноги и руки, уходит и возвращается, но не знает, что с моим отцом. Я же думаю, что отца гложет отсутствие мамы, его мучают происходящие перемены и он просто не может больше жить.

Он перестает есть.

Он перестает пить.

Он знает все.

Он приказывает мне подготовиться к последнему ритуалу.

Он становится моим гостем один-единственный раз в жизни, и чайный мастер не показывает гостям своих чувств.

Выпив последний раз свой чай, он остается ждать в чайном домике, пока смерть не накроет рукой его сердце и не иссякнет вода в его крови.

Когда Болин узнал о случившемся, он отправляет врача, чтобы тот изъял внутренние органы отца, потому что у военных в них дефицит. Затем он посылает за телом солнцекар.

Я выбираю для отца бамбуковый гроб — такой маленький — и посеребренную чашу, куда будет собрана вода. Через два дня мне сообщают, что все готово. Я сажусь в солнцекар и отправляюсь к пекарю за угощением для гостей.

Мамы здесь нет, хотя она должна быть. Нет поезда, чтобы она могла доехать, нет письма от нее, и каждый день я живу надеждой, что она жива и дышит, хотя я этого не ощущаю.

Отца нет здесь, хотя он должен быть. Он лежит в каменном и металлическом сосудах, где вода, бежавшая в нем, превратится в лед и оставит его. Через два дня от него останется только прах в бамбуковом гробу и вода в посеребренной чаше.

Я здесь, а все слова — всего лишь немой пепел во рту, и никакая вода не сможет утолить мою жажду.

Очередь медленно двигалась вперед. Зимнее солнце слепило, лицо медленно покрывалось пылью. Я подумала, что нужно было прихватить с собой москитную сетку. Оводы пока не донимали, но тучи поднимающейся пыли были ничуть не лучше. Пункт раздачи воды находился еще очень далеко, никаких особенных планов на этот день у меня не было, и стоять в очереди за водой совсем не хотелось: утром я ходила к источнику проверить уровень воды, однако здесь, на площади, приходилось появляться хотя бы пару раз в неделю, чтобы никто ничего не заподозрил. Надо терпеть.

Накануне я весь день стирала белье, обрезала кусты крыжовника в еще голом саду и посеяла семена овощей в горшки. Конечно, хотелось, чтобы дом, чайный домик и сад оставались такими же, что и при жизни отца и когда здесь жила мама, но это все равно что пытаться удержать огонь ладонями. Пыль собирается в клубки, застревая в паутинках, которые незаметно появляются то здесь, то там. Насекомые с длинными ножками цвета мертвой листвы летят на свет в доме, но попадают в западню запутанных коридоров и стен. Их иссохшие трупики хрустят под ногами в темных комнатах и грудами скапливаются там, где я не успевала или не хочу подметать, — тоненькие прутики ножек, блестящие чешуйки крыльев, отвалившихся от лишенных воды телец, головки с черными глазами и обращенные к тишине вечности сломанные усики. Перемена оказывается сильнее и быстрее меня. Дом стал другим. Жизнь идет иначе, заставляя меня приспосабливаться к происходящему, хотя моя кровь взывает к другому.

Луна была полной лишь один раз после того, как я вырыла могилу. Она еще не заросла травой, и черные комья земли торчали между редкими травинками. Странно, хотя я видела все это каждый день, смерть отца оставалась по-прежнему совершенно непонятной, осознать ее присутствие в этих комнатах было не под силу. Оставленный им след оставался четким, казалось, что он все еще здесь и не может уйти, что он прошел у меня за спиной за мгновение до того, как я обернулась, что он заглянул в чайный домик, а потом туда вошла я. Его присутствие рождало тепло и грусть, мне не было страшно. Порой я произносила вслух его имя, зная, что он не ответит и даже если и услышит, то не положит руку мне на плечо. Теперь мы жили в разных мирах, и никому никогда не случалось пересекать темный поток между нами, кроме как только в одном направлении.