Эмми Итяранта - Дневник чайного мастера

Следующим утром я вырезала на двери вторую черточку, затем открыла дверь, чтобы немного проветрить комнату и обнаружила на ступеньках крыльца поднос с едой: половинка горбушки, горсть сушеных фиников, пакетик бобов — их я положила размачиваться, а остальное аккуратно распределила на порции. Откуда же знать, на сколько дней мне все это выделили? Затем отнесла поднос обратно.

Я подумала о воде, что текла из крана, хотя и не должна была, подумала о притаившихся военных, стреляющих, но не попадающих в меня, подумала об оставленной на крыльце еде и поняла самое главное: мне хотят сохранить жизнь, во всяком случае, до поры до времени.

Они хотят, чтобы я боялась.

На следующую ночь я решила подкараулить того, кто придет во двор. Солдат с подносом появился после шести утра. Когда он опустил его на крыльцо, я, превозмогая усталость, поднялась, открыла дверь и спросила:

— Почему пометили мой дом?

Он не ответил, лишь забрал пустой поднос, развернулся и собрался было уйти. Я пошла за ним, хотя понимала, что это небезопасно, но нужно же все выяснить.

— В чем меня обвиняют? Можно ли поговорить с кем-нибудь?

Солдат продолжал идти молча, не оглядываясь. Я забежала спереди, солдат остановился, положив руку на саблю, и тут я увидела, что это сын пекаря, с которым я ходила в одну школу и которого однажды видела расклеивающим объявления о розыске аквапреступников.

— Позволь мне поговорить хоть с кем-нибудь! Если уж я должна жить в заточении, то могу хотя бы узнать, в чем меня обвиняют, — почти закричала я.

В его молчаливом напряжении ощущалась угроза: еще немного, и холодная сталь пронзит мою плоть.

— Пожалуйста, — произнесла я так, что мне самой стал противен мой голос, но сын пекаря продолжал молчать, и я продолжила: — Зачем ты это делаешь?

— Хорошо, слушай: ты лишена права обращаться к кому-либо, и у меня нет ответов на твои вопросы. Я всего лишь делаю свою работу, — сказал он и посмотрел на меня.

Тут я вдруг разглядела в нем того самого мальчика, на которого никогда не обращала никакого внимания, хотя много лет видела, как он носится по школьному двору на переменах.

— Сейчас я должен полоснуть тебя вот этим, — произнес он важно, по-прежнему не снимая руки с сабли. — Но не буду, подожду до следующего раза. Берегись, другие солдаты не такие добрые, так что тебе лучше не выходить из дома, когда наши принесут еду.

Сын пекаря пошел к воротам, а я осталась стоять, не в силах пошевелиться — так поразили меня выражение его лица и голос. В его глазах я разглядела пугающую черноту. Она появляется, когда человек собирается сделать такое страшное, чего лучше не видеть. И тогда я поняла, что, если я пойду за ним или попытаюсь заговорить еще раз, он махнет саблей и оставит меня на земле истекать кровью. Я долго смотрела ему вслед, а потом подождала, пока мое сердце успокоится и позволит мне наконец вернуться в дом.

На третий день я стояла около сада камней и увидела идущую по дороге от деревни фигуру. На ней не было военной формы, и ростом она была пониже Саньи. Фигура смешалась с тенями деревьев, и никто не попытался преградить ей путь выстрелами. Это была Май Хармая. Скоро она остановилась и начала всматриваться, заметила меня и поглядела на входную дверь. Увидев синий круг, Май развернулась и торопливо пошла обратно. Когда она исчезла из виду, я поняла, что больше никогда не увижу никого из жителей деревни.

Лезвие резало краску на двери, открывая светлую поверхность дерева. Свежая черточка стала первой в шестом ряду. Я убрала нож в чехол — он был от другого ножа, но все же лучше, чем совсем без чехла, и положила в карман. Так я поступала все пять недель до сегодняшнего утра.

С тех пор как сын пекаря принес мне еды и ушел, не оглядываясь, я ни с кем больше не разговаривала. Каждое утро на крыльце стоял новый поднос, иногда я видела того, кто принес еду, но заговорить я больше не решалась.

Лишь когда границы жизни становятся осязаемыми, начинаешь понимать, насколько крепко хочется за них ухватиться.

Каждое утро и каждый вечер я упорно включала оба транслятора, хотя понимала, что бессмысленно ждать от экрана ответа, даже тогда надежда подавала признаки жизни в моем сердце, и я раз за разом топтала ее, пытаясь уничтожить. Транслятор не откликался, и всякий раз мое сердце сбивалось с ритма, но так длилось всего мгновение, а потом мое заточение возвращалось на круги своя, где я шла шаг за шагом, не ведая, когда, что и где найду.

Мои дни постепенно заполнились поиском еды в саду и сбором воды. Доверять кранам было нельзя — вода иногда шла, а иногда и нет. Когда я не выкапывала съедобные коренья, то пыталась представить себе, что происходит за забором, — все тщетно. Я не знала, как дела в деревне, где идет война, есть ли сообщение с Синджинем? Вдруг он уже вообще не существует и все остальные города тоже, а я об этом ничего не знаю? Быть может, все, что осталось, — вот этот дом и сад, склонившиеся деревья и песчаная дорога, камни в тундре и небо над ними?

Возможно, уже не было ни мамы, ни Саньи.

Случалось, немота дома и неподвижность заключенной в его стенах жизни грозили меня саму превратить в камень. Сначала ноги утратят гибкость, их кожа медленно станет серой и жесткой, они перестанут сгибаться в коленях и щиколотках, и я не смогу больше поднимать их. Не имея возможности сделать ни шага, я буду наблюдать, как каменеют ноги, потом бедра, грудь и дальше — от локтей к запястьям и кончикам пальцев. Последним застынет лицо: глаза останутся открытыми, поскольку не смогут моргать, и я увижу, как усыхают мои глазные яблоки, а потом останется только стук сердца, но и он скоро прекратится.

Мне следует избегать имеющих надо мной власть мыслей. Еще не время.

Я сходила на крыльцо за утренней порцией еды и принесла поднос на кухню. Сегодня дали совсем мало: горсть амаранта, пакетик семян подсолнуха — видимо, военные заметили, что урожай в саду начал поспевать. После скудного завтрака я вернула поднос обратно и пошла умываться. Вместо потока холодной воды вытекло лишь несколько капелек. Подождала немного, завернула и снова открыла кран. Сначала ничего, затем послышался низкий металлический звук, словно где-то повернулась труба, наконец из крана хлынула струя. Надо быстро привести себя в порядок, потому что подача воды с некоторых пор стала непостоянной. Я подумала об уровне воды в озерце и о белой отметке, видневшейся совсем близко, когда я последний раз ходила к источнику. От этого на сердце стало тяжело — нужно гнать такие мысли. Хорошо, что вода есть. Хотя для них я и преступница, мне не нужно ходить в грязной одежде или не мыться неделями, даже в заточении у меня больше воды, чем у многих других на свободе.