Александр Лекаренко - 2012

Его лицо стало белым, как лицо статуи, запекшиеся от крови волосы и борода встали дыбом, он был совершенно гол, засвистел нож.

Метаморфоз был столь внезапен и ужасающ, что прежде, чем варвары поняли, что происходит, трое уже валялись на земле, истекая кровью, но черный, с глазами, как грязный лед и зеленоглазая тварь, усмехаясь, начали подступать с боков, а сзади, размахивая оружием, визжали женщины.

Он сделал выпад, но черный отбил его, разворачиваясь, он полоснул зеленоглазого по предплечью, но тут на его голову обрушился удар сзади, и все поглотила тьма.

Когда сознание возвратилось к нему, то ничего не изменилось, он продолжал пребывать во тьме - без зрения, без слуха, без ощущений тела. Воспоминания вернулись вместе с сознанием, и он понимал, что в живых его оставить не могли, но поскольку боли от мучений не было, значит, он умер. Так он висел, присутствуя в качестве духа в безвременном пространстве тьмы, и присутствия его духа хватало на то, чтобы, усмехаясь без губ и без лица, надеяться, что он не находится в желудках у людоедов.

Во тьме возник голубой огонек и, приблизившись к его несуществующим глазам, внезапно причинил ему страшную боль. Тьма вспыхнула, голубой огонь слился с тем, что было его существом, он стал звездой боли, агонизирующей в слепящей тьме. Он услышал рев, который вырывался из его глотки, тело его забилось в конвульсиях на твердой земле, в глаза ударил и закружился цветастый калейдоскоп мира.

- Заткни ему пасть, - сказал воин с глазами, как серый лед, и воина заслонило лицо женщины с всклокоченными светлыми волосами и алым ртом. Во рту блестели белые зубы. “Сейчас укусит”, - мелькнула мысль, но рот растянулся в улыбке, голубые глаза расширились, и он ощутил хлесткую пощечину.

- Ожил!

Он рывком сел так, что женщина едва успела убрать голову, но воин тут же пнул его мокасином в грудь, он упал на спину, попытался было вскочить, но ноги его были спутаны.

- Лежать! - крикнул воин. - Или я снова подвешу тебя за ноги.

Только тут он заметил, что лежит под деревом, а конец веревки, которой связаны его ноги, переброшен через толстую ветку, вокруг редко стояли другие корявые дубы, между ними паслись лошади.

- Слушай, придурок, - воин присел рядом с ним на корточки, резко завоняло мочой и потом из-под его юбки. - Адре, - он ткнул пальцем в женщину, - поделилась с тобой своей жизнью. Потому что ты сильный, от тебя будут хорошие дети. Тебя никто не тронет. Мы не держим рабов, но теперь ты принадлежишь ей.

- На каком языке ты… - ошеломленно начал было он.

- На своем, - неторопливо прервал его Уркан. - Ты понимаешь, потому, что мозги вылетели из твоей глупой римской башки. Адре убила тебя, Адре вложила их назад, Адре дала тебе свой дух, чтобы ты мог жить. Она родила тебя, теперь ты один из нас.

В последующие дни и годы он понял многое. Он узнал, что за Сильванами были гигантские пространства, о которых ничего не знали цивилизованные римляне. Он узнал, что цивилизованные римляне, как и вся белая раса, некогда вышли из этих пространств, смешавшись затем с другими племенами, погрязнув в роскоши и утратив память о первородстве. Он узнал, что на этих пространствах продолжали существовать города, которые уже были древними и брошенными, когда до основания Рима были еще долгие тысячелетия. Он узнал, что “люти” бродили по этим пространствам, избегая городов, избегая роскоши, избегая контактов с другими племенами потому, что Великий Рим уже существовал однажды и они сохранили об этом память. Он узнал, что они сохранили и пользуются многим из того, что память римлян сохранила только в виде сказок и мифов. Он понял, что “лють” “лютей” является только средством сохранения человеческого достоинства и несравнима с лютью Государства, всегда возникающего там, где заложен первый камень и отчеканена первая монета, и даже людоедство лютей несоизмеримо в моральном масштабе с людоедством Государства, пожирающего миллионы людей - просто потому, что оно существует. Он понял, что мораль, декларирующая равенство жизни каждого жизни любого другого на самом деле обесценивает любую жизнь, перемалывая ее в пищу для беззубых создателей такой морали, создающих все государства.

И теперь он пытался объяснить все это образованному римлянину, сидящему напротив него в кресле с чашей в руке. Но римлянин, кажется, задремал.

Он проснулся сидя в кресле с серебряной фляжкой в руке.

- Нехорошо наспех лакать, пока боевые товарищи спят, - сказала Бранка, потягиваясь на диване, и он вздрогнул, оборачиваясь - на одно неуловимое мгновение и эта женщина и эта речь показались ему продолжение сна, но в следующее мгновение наваждение рассеялось.

- Это лекарство, - сказал он.

- Я вижу, - усмехнулась Бранка. - У тебя глаза, как у бешеного козодоя. Есть хочешь?

Он ощутил зверский голод.

- Хочу.

Они не стали обременять себя кулинарными изысками и быстро перекусили по-солдатски - тушенкой, сухарями и крепким чаем. День клонился к вечеру, но было еще светло, сквозь витражные окна падали лучи красного и зеленого света.

- Мы много жрем, - озабоченно сказала Бранка, облизывая ложку. - И часто. Можно подумать, что нас истощает любовь.

- Она-таки нас истощает, - рассеянно заметил он.

- Что? - улыбнулась Бранка.

- Ничего. Еще хочешь?

- Нет. Но хотим мы или нет, а нам придется на кого-нибудь охотиться.

Он расхохотался.

- Чего ты? - удивилась Бранка.

- Ничего. Будет день, будет и пища, и пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

- Ты что, амфетамина насосался? - подозрительно спросила Бранка.

- Нет. Я припадал к источникам жизни и знаю, откуда они бьют.

Он перегнулся через низкий стол и вцепился поцелуем в ее пахнущие тушенкой губы. Ее глаза расширились, она обхватила его за шею обеими руками, посуда зазвенела и затрещала под ее коленями.

Они сделали это прямо в кресле, почти не раздеваясь. Кем бы ни была Бранка и что бы она про себя ни рассказывала, но влагалище у нее было - как стиснутый кулак младенца. После трех или четырех минут сумасшедшей борьбы они завопили друг другу в уши одновременно так, что зазвенело в ушах.

Когда Бранка сползала с него, то не удержалась на ногах и шлепнулась на пол, поскольку комбинезон ее оказался на щиколотках вместе с трусами. Он, путаясь в собственных штанах, обрушился на нее сверху и они, хрипя и задыхаясь, повторили то же самое еще раз - на полу.

- От такого бывают дети, - сказала Бранка, принимая сидячее положение и озабоченно рассматривая свою промежность, в то время как он еще валялся рядом, пустой, как отстрелянная гильза. - Я же говорила, что ты мне исколешь всю грудь! - сварливо добавила она и, придерживая одной рукой комбинезон, а другой - утекающие дары любви, ускакала в кухонный угол ликвидировать последствия.