Анри Труайя - Голод львят

— Мне бы хотелось сделать ее счастливой.

— Это не так трудно!

— Мужчине всегда трудно доставить счастье женщине, не разрушая своего собственного. У женщины, когда она живет только ради мужчины, возникает чувство, что она себя полностью реализовала, мужчине же, если он живет только ради женщины, кажется, что он перестал быть самим собой! Как сохранить равновесие? — Он раскинул руки, держа в одной сигарету, в другой стакан, словно канатоходец, идущий по проволоке над пустотой.

Появилась Франсуаза, неся закуску — салат из картошки, сардин, мякоти артишоков. Сели за стол. Мадлен узнала тарелки, приборы, перекочевавшие с рю Бонапарт. Александр ел быстро и без разбора. Время от времени он выпивал полную рюмку водки, запрокинув назад голову, и лицо его удовлетворенно морщилось. Мадлен тоже пила водку, но умеренно, маленькими глотками и скорее ради приличия, чем ради удовольствия. Александр наполнил рюмку Франсуазы. Она не притронулась к ней и направилась на кухню. Александр закурил сигарету и развернулся от стола, закинув ногу на ногу, утвердив один локоть на столе, в позе человека, который явился поговорить, а не подкрепиться. Он не изменил этой позы, когда Франсуаза принесла горячее. Говядина, несомненно, была пережарена. Франсуаза признала это и пожаловалась на плиту. Но Александр сказал, что все превосходно. Он расправился со своим мясом за три приема. Одну за другой выпил еще несколько рюмок водки. Неужели он всегда столько пьет? И снова закурил, в то время как обе женщины все еще сидели, склонясь над своими тарелками. Вообще говоря, Александр производил впечатление случайно забредшего: словно сейчас перекусит и уйдет, оставив их вдвоем. Садится ли он когда-нибудь поудобней в кресло, чтобы читать или там писать? Мадлен с трудом в это верилось. Он, похоже, во всем, более или менее осознанно, стремится занять текучие позиции, от которых легко отказаться.

Франсуаза собрала использованные тарелки. Она приходила, уходила, хлопотала, а Александр качал головой:

— У женщин есть дар находить себе много забот из-за мелочей и пренебрегать главным!

— Это рассуждение лентяя! — крикнула ему Франсуаза из кухни.

Размороженные фрукты, которые она подала в вазе, отдавали тяжеловатым запахом вишневки.

— Чудо из чудес! — воскликнул Александр.

Он принимался за них трижды. Когда Франсуаза накладывала ему фрукты в тарелку, он погладил ей ладонью затылок. Этот жест спокойного обладания показался Мадлен доказательством сексуальной гармонии у супругов. Однако ей было не по себе в неубранной комнате, где стол примыкал к кровати. В картине ли было дело, в водке или легком русском акценте Козлова, но она не ощущала себя во Франции.

Франсуаза снова встала из-за стола.

— Ты куда? — спросил Александр.

— Помою и расставлю посуду, я сделаю это за две минуты!

Он удержал ее за руку и притянул к себе. Она села к нему на колени. Мадлен сразу почувствовала себя лишней. Смелость племянницы ее удивила. «Почему необходимо, чтобы супружеское счастье молодых всегда сопровождалось открытой демонстрацией своих чувств? Они убеждены, что вид их услад может доставить другим только удовольствие». Прильнув к плечу мужа, Франсуаза выставляла напоказ свой женский успех. Мадлен улыбалась ей смущенно. И уже была готова уйти. Она словно перепутала дверь. Это была не ее племянница. Мадлен по ошибке оказалась здесь, окруженная двусмысленной атмосферой. Франсуаза одним прыжком вскочила, чтобы остановить фенека, который собрался проскользнуть в кухню, Александр взял зверька в руки:

— Жюли, ты красивая, — сказал он. — Ты нежная. У тебя роскошная шуба…

Его пальцы скользили по меху. Он улыбался, его сосредоточенный, пылающий, хмельной взгляд был таким же, как в тот момент, когда он говорил с Франсуазой. Затем он налил в один стакан виски для себя, в другой — для Мадлен:

— Последний! Это превосходно заменяет коньяк после еды!

Они выпили. Александр прищелкнул языком от удовольствия. Мадлен, у которой во рту все горело, решила остаться еще на десять минут. Но не больше!

Когда она объявила, что собирается уходить, ни Франсуаза, ни Александр не стали ее задерживать.

Закрыв за тетушкой дверь, Франсуаза с минуту оставалась задумчивой. Александр рухнул глубоко в кресло и расстегнул ворот рубашки.

— Тетя Маду какая-то странная, — сказала Франсуаза, — не такая веселая, как обычно…

— Почему ты считаешь, что она должна быть веселой?

— Не знаю… Уже оттого, что она видит, как я счастлива, она должна была бы…

— Тетя Маду очаровательная провинциальная чудачка. Без своего интерьера, безделушек, привычек она уже и не знает, чем жить. Все то время, что ты ее принимала, у нее было одно единственное желание — вернуться в Тук!

— Если бы ты знал ее раньше…

— Когда раньше?

— Не знаю… Раньше… Два года назад, даже меньше… На нас с ней, бывало, находили припадки безудержного смеха!..

Франсуаза села на подлокотник кресла.

— Ну, вот видишь, что надо ловить на лету любой радостный случай, который представится! — прошептал Александр. — То, что упустишь, уже никогда не вернешь!..

— Зачем ты мне это говоришь?

— Ради нашего будущего.

— Оно тебя беспокоит?

— Нисколько! Знаешь, кого я встретил, выходя после занятий? Креспена, того типа, с которым я хотел издавать журнал. Мы пошли выпили по стаканчику.

— И поэтому ты пришел в девять часов?

— Да.

— Ты мог хотя бы сказать, извиниться… Мы с Мадлен тебя ждали…

Он сделал удивленное лицо. Наморщил лоб. Ей очень нравилось это выражение, делавшее его старше.

— Верно! — пробормотал он. — Я об этом даже не подумал. Хорошо, но ты же не собираешься устраивать из этого драму? Ты была здесь со своей тетей. У вас уйма всего, о чем вы могли бы поговорить. В восемь обед или в девять, что это меняет?

Франсуаза хотела ответить, но не нашла аргументов. Он был прав; наверно, он всегда прав с ней.

— Креспен опять говорил со мной о своей идее основать журнал, — продолжал Александр. — У него есть кредиторы, которые готовы для начала вложить большие деньги. Я в очередной раз отсоветовал ему пускаться в эту авантюру.

— Почему?

— В наше время журнал — это вчерашний день!

— А если он все-таки его организует, он возьмет тебя в качестве сотрудника?

— Он-то хотел бы, да я не пойду. У меня совершенно нет желания обременять себя новой работой! Мне хочется сохранить время для жизни…

Он вскинул голову. Сидя на подлокотнике кресла, Франсуаза возвышалась над ним. Это была какая-то необычная, странная ситуация: роли поменялись. Она прочитала в его глазах влечение к праздности, доведенное до крайности. Такая беспечность несколько беспокоила ее. Однако и в этом он тоже был прав. За три дня, пока она была его женой, Франсуаза уже не узнавала себя. Аббат Ришо во время исповеди (это испытание очень пугало ее!) напомнил ей, что в жизни нет большего греха, чем утрата надежды. После отпущения грехов она ощутила себя целиком обновленной, полной сил, в согласии с миром и с Богом. Но теперь она о Боге уже не думала. Или, скорее, Бог для нее слился с жизнью. Стремления, убеждения, вера влекли ее в неодолимом порыве к человеку, которого она выбрала. Он стал ее религией, он заключал в себе все тайны. Верить в Бога теперь означало для нее говорить «да» Александру. Она склонилась над его таким невероятно реальным лицом и зажмурила глаза. Две руки обхватили ее. Она была уже только субстанцией, существующей для того, чтобы принадлежать и получать в ответ удовольствие. Он поднял ее и понес на кровать. Она погасила лампу у изголовья. Он снова ее включил. Она приняла этот свет. И все то, что он так желал.