Вадим Собко - Залог мира. Далёкий фронт

Тут же, на митинге, было объявлено, сколько сегодня заработал Ренике. Прогрессивная оплата труда уже вступила в силу, и оказалось, что Ренике причитается солидная сумма.

А когда окончился митинг и Альфред Ренике, счастливый, вернулся домой, жена встретила его поцелуями. Она уже всё знала: в посёлке новости распространяются быстро.

В тот вечер Болер признался соседу.

— Вы знаете, когда-то мне казалось, что я знаю немецких рабочих. На самом же деле ничего я о них не знаю. Мне надо учиться заново.

— Да вы отстали, сидя в своём кабинете, — согласился Макс Дальгов. — Придётся вам догонять: люди в советской зоне быстро меняются.

К Эдит Гартман пришёл бургомистр города Дорнау. Лицо Лекса Михаэлиса было торжественно и важно. Он собирался объявить актрисе новость государственного значения.

Эдит удивилась приходу бургомистра, но встретила его приветливо и пригласила присесть.

Михаэлис поблагодарил, однако не сел, и Эдит даже немного встревожилась.

— Ландтаг Саксонии, — начал бургомистр, — а также партийные и массовые организации Дорнау выдвинули вашу кандидатуру в качестве нашего представителя в Немецком Народном Совете, очередная сессия которого скоро состоится в Берлине.

Ничто на свете не могло удивить Эдит больше, чем эти слова.

А Михаэлис стоял перед ней такой же важный и торжественный, только в его светлых глазах пробегали весёлые огоньки.

— Через несколько дней, — продолжал бургомистр, — у нас в Дорнау состоится общегородское собрание трудящихся, после чего произойдут выборы. Вам нужно будет выступить, и я пришёл предупредить вас об этом. Вы сами понимаете, сколь ответственны ваши новые обязанности. До сих пор лишь немногие женщины удостаивались такой чести. Цените это доверие и трудитесь на благо народа, не жалея сил.

Лекс Михаэлис закончил свою речь, поклонился и вышел, оставив Эдит в полном смятении. Она даже забыла попрощаться и ещё долго сидела, не шевелясь. Может быть ей всё это приснилось и никто сюда не приходил? Нет, она ясно видела: Лекс Михаэлис только что стоял тут, перед ней. Что же теперь делать, к кому обратиться за советом?

Эдит быстро оделась и поспешила к Максу Дальгову.

Увидев её взволнованное лицо, Макс сразу догадался, в чём дело.

— Искренне поздравляю тебя, — проговорил он, подымаясь из-за стола ей навстречу. — Я очень рад, что впервые в Германии актриса станет государственным деятелем. Теперь тебе надо подготовиться к выступлению у нас в Дорнау, а потом и в Берлине. Там тебе тоже придётся произнести речь.

Эдит молча слушала его. Волнение её возрастало с каждым словом Макса.

— По-моему, — продолжал Дальгов, снова садясь к столу, — ты должна сказать от имени немецких женщин о самой насущной нашей мечте: мы хотим видеть Германию единым, по-настоящему миролюбивым, истинно демократическим государством.

— Может быть, мы с тобой вместе и напишем мою речь? — не то спросила, не то попросила Эдит.

Дальгов улыбнулся:

— Нет, если мы будем писать вместе, то речь будет наполовину моей. А выступить предлагают именно тебе. Подумай, напиши всё сама, а я на первый раз прочитаю. Но помни: только на первый раз. Потом тебе самой придётся помогать людям, впервые выступающим с трибуны.

— Хорошо, — сказала Эдит, — я попробую.

Несколько секунд они помолчали, потом Эдит внезапно рассмеялась:

— Помнишь, Макс, ты когда-то мне рассказывал, что в Советском Союзе женщины — и даже актрисы — принимают участие в государственной жизни. Тогда я тебе не верила. Подумать только, как много переменилось за это время!

— Да, — ответил Дальгов. — Многое уже изменилось, но сколько перемен ещё впереди! Это — только начало, Эдит.

— И я часто стараюсь себе представить, что было бы со мной, если бы я тогда уехала в американскую зону или в Голливуд? Впрочем, известно, что меня ожидало… В лучшем случае я стала бы любовницей какого-нибудь помощника режиссёра. Пела бы песенки, вероятно, снималась бы в полупристойных фильмах — вот и всё.

— Ты знаешь, Эдит, об этом тоже надо сказать, — серьёзно заметил Дальгов. — И о том, что было бы с нами, если бы Советский Союз не освободил немецкий народ от власти фашистов.

— Боже мой, даже подумать страшно, — тихо произнесла она.

Дальгов смотрел на неё ласково, нежно, чуть-чуть восхищённо. Эдит знала, что он любит её и любит давно. Она вдруг поняла, что за последнее время многое изменилось и в её отношении к Дальгову. Приятно знать, что он здесь, в этом же городе, что к нему всегда можно зайти, поговорить, посоветоваться. Эдит удивилась, осознав это. Чувство было новым и непривычным.

Молчание затягивалось. Они оба вдруг смутились, хотя смущаться было нечего, заговорили о пустяках, и через несколько минут, всё ещё испытывая неловкость, Эдит попрощалась.

Она шла от Дальгова, словно в полусне, и не сразу узнала Марию Шток, которая налетела на неё, схватила в объятия и тут же, на улице, закружила.

— Какое счастье, Эдит! — говорила Мария. — Ты знаешь, меня пригласили в Берлин, сниматься в ДЕФА. Ты понимаешь, какое счастье? В этой студии собрались лучшие кинематографисты Германии, хотя она и находится в советском секторе.

— Что ж тут странного, — ответила Эдит, — ведь ты тоже переехала в советскую зону. Да разве только ты одна?

Действительно, в последнее время из Западной Германии потянулись на восток тысячи людей. Тут были инженеры, рабочие, артисты, врачи. В своём неудержимом стремлении к миру, свободе и творчеству они проникали через пограничные заставы, и ничто не могло сдержать этот поток. Подлинная демократия притягивала к себе лучших людей страны.

Вскоре Эдит Гартман оказалась в Берлине. Она приехала вместе с несколькими товарищами, тоже посланными в Народный Совет, в числе которых были Альфред Ренике и Эрих Лешнер.

Эдит хорошо знала столицу. Но разрушения настолько изменили город, что она едва нашла то место, где когда-то стоял её дом. От него не осталось даже развалин — всё уже было разобрано и расчищено.

В день открытия сессии Народного Совета трудящиеся Берлина вышли на демонстрацию под лозунгом «За единую Германию, за справедливый мир!» Красные знамёна и чёрно-красно-золотые флаги — флаги революции тысяча восемьсот сорок восьмого года — украшали восточную часть города. На улицах советского сектора было множество народа, тут кипела жизнь.

Эдит хотелось побывать в английском секторе. Едва машина проехала под Бранденбургскими воротами, как актрисе показалось, что она попала в другой мир. Ни веселья, ни знамён, ни просто оживления на улицах. Эта часть Берлина напоминала улей, покинутый трудолюбивыми пчёлами. Эдит давно уже не видела безработных, — тут их было сколько угодно. Актриса могла безошибочно узнать человека, ищущего работу, ведь не раз она сама попадала в такое положение.