Антанас Шкема - Белый саван

В конце коридора свалены старые стулья. Неожиданно один стул с грохотом срывается вниз. Это широко распахнулась дверь, ведущая в lobby. Два здоровяка-детектива, служащие отеля, тащат гостя, который, кажется, находится в глубоком обмороке. Он старый, ноги его волочатся по полу, зрачки скрыты под веками, и глазные белки поблескивают матово, совсем как лампочки под абажурами. Рот у него открыт, виднеется искусственная челюсть, по подбородку стекает слюна. Следом идет женщина в черном одеянии, на ее багровом лице застыло идиотское выражение. Она в стоптанных туфлях, с грязными белыми манжетами, на голове — старомодная шляпка, порыжевшая от времени. В одной руке у нее зажат прозрачный пакетик с грецкими орехами, в другой — три ореха.

— Это его, — говорит она.

— Быстро на десятый, — приказывает один из детективов. Стартер, раскачиваясь, подходит к распределительной коробке и начинает нажимать на кнопки, все застывают в нетерпении.

— Возьмите, сэр, — говорит женщина и сует потерявшему сознание человеку пакетик с орехами.

— Думаю, в настоящий момент джентльмену не до орехов, — вежливо заговаривает с женщиной Stanley.

— Но это его орехи. Он шел там, в lobby, и держал их в руке. Потом упал. Я подняла его пакетик. Три ореха выкатилось. Собрала вот, — объясняет женщина, размахивая тремя орехами возле самого носа Stanley.

— Кажется, он умер, — замечает второй детектив, тиская руку старика.

— Доктор только что поднялся на десятый, — информирует стартер. Старик внезапно закряхтел.

— Смотри-ка, жив! — Удивляется второй детектив.

— Ему уже недолго осталось. Я на такие смерти нагляделся, — отзывается его приятель.

С жужжанием спускается лифт, несколько секунд — и он увозит трех пассажиров наверх.

— Мистер! Мистер! Ваши орехи! Вы забыли свои орехи! — возбужденно кричит женщина, хотя на световом табло уже вспыхивает цифра «6», показывая, что лифт находится на шестом этаже.

— Вы можете спокойно съесть их. Или отдайте детям, — советует Stanley. Затем они с Гаршвой заходят в лифт, который спускается в подвал.

Спустя десять минут Гаршва и Stanley уже стоят с подносами в кафетерии для служащих отеля. Беззубый пуэрториканец гремит тарелками. Над кастрюлями со вчерашними блюдами витает пар, это то, что не съели посетители.

— Остатки индюшатины пойдут?

— Давай.

— И стакан молока?

— Давай.

— А рису положить?

— Давай.

— Уж больно ты разговорчив сегодня, Tony. Старик с орехами так на тебя подействовал?

— Наверно.

— То-то я смотрю — не в себе.

Сам кафетерий располагается на втором этаже. Узкий, с низким потолком и широкими окнами, выходящими на 34-ю улицу. Свет рекламы — красный, белый, зеленый, голубой — отражается на лицах здешних посетителей, ради экономии лампочки тут вкручивают очень слабые. Стены выкрашены в тот же темно-красный цвет, что и весь отель. Только здесь он какой-то грязный, тусклый. Раньше на стенах висели картины. В основном пейзажи, малоизвестные репродукции. Неожиданно их убрали. Новый помощник менеджера решил, что репродукции явно устарели. Помощник этот довольно часто наведывался в Музей современного искусства и обещал раздобыть модерн. Однако на этом месте он продержался всего месяц. Его уволило начальство, прознав, что сей поклонник модерна занимался эксгибиционизмом в подземных переходах и метро. Так в кафетерии и не повесили больше картин. На стенах остались зиять темные квадраты, совсем как мнимое платье голого короля.

Гаршва и Stanley устраиваются возле окна. Они едят, поглядывая на улицу. У обоих кружится голова. В шкафчике у Stanley валяется пустая бутылка из-под виски. За соседними столиками галдят служащие. Посыльные расстегнули свою красную униформу; работники кухни сидят прямо в заляпанных фартуках; клерки освежаются сильной дозой кофеина; женщина-фотограф тоже здесь, она так ярко накрашена, что и сама, пожалуй, не помнит, сколько ей лет.

Рядом расположились горничные — четыре негритянки. После каждого сказанного слова они закатываются от хохота — не забыли еще вольную жизнь.

произносит Гаршва, расправляясь с остатками индюшатины.

— Негритянские песни? Negro songs?

— Yea.

— А ты все такой же энтузиаст, — отмечает Stanley, запивая индюшатину молоком. Гаршва перестает жевать.

— Это почему же?

— Я испытал то же самое, когда впервые слушал Моцарта.

— Ну а теперь?

У Stanley набрякли веки, глаз почти не видно.

— Больше не слушаешь Моцарта? — Щелочки глаз у Stanley становятся шире, но веки все такие же тяжелые, нависают красноватыми складками. А может, это просто падает на лицо красный отсвет рекламы?

— Yea. Concerto in В flat major. Удивительное larghetto. Эта ария из итальянской оперы пронизана страдальческой красотой. Concerto in D major для скрипки. Рондо грациозно, как моя мать, танцующая мазурку. Знаешь, а моя мать продолжает танцевать мазурку на польских вечеринках. Говорят, вполне прилично. Yea. Симфония-Хафнер. Кажется, allegro con spirito. Сейчас черт в парике поклонится, приглашая на менуэт. Yea. Даже Requim я больше не слушаю. Потому что, подобно Моцарту, достиг конечной точки. Дальше смерть. Правда, частенько слушаю, что мне нашептывает Seagram’s. 7 Crown [47] Марка виски фирмы Seagram’s. , так-то вот.

Негритянки все так же хохочут после каждого сказанного слова.

Женщина-фотограф ест не спеша. У нее неподвижные черты лица. Толстый посыльный о чем-то громко рассказывает.

— Только представьте! Четыре тяжеленных чемодана, будто камнями набитых, и всего… квотер. А ты еще ему растолкуй про подземку. И где улица Halsey в придачу. И что вчера в соседнем отеле обедал Eisenhower. Всякую чепуху знать ему надо. Всего-навсего квотер! А пальто у него из чистой верблюжьей шерсти!

Golden around [48] «Золото вокруг» (англ.) — в сознании героя перемешались обрывки слов процитированной им негритянской песни. . Один из темных квадратов на стене окрашивается светом вспыхнувшей и тут же погасшей звезды — это мигает за окном реклама. Ренуар едва успевает родиться и снова умирает. The trumper of art [49] Фанфары искусства (англ.). . В кафетерий входят два пуэрториканца. Они тараторят по-испански и размахивают руками. Но при этом ухитряются не расплескать апельсиновый сок, который несут в стаканах. У хохочущей негритянки колышется живот. «Вот ловкие, а!» — выкрикивает она. И все хором ей поддакивают. Черный греческий хор в уменьшенном виде. Aroun' aroun’ aroun’ aroun’.

… Звуки «а» и «о» приглушенным эхом отдаются в чащобе — так после сильного ливня над джунглями поднимается то ли туман, то ли пар. По улице проносятся автомобили; пожелтевший клерк уставился в пустую чашку из-под кофе; с главного этажа — main floor lobby — доносится басовитое приглашение к очередным клиентам, но кого зовут и зачем — не разобрать. Aroun’ aroun’ aroun’.