Антанас Шкема - Белый саван

— Что ты там бормочешь?

— Around, — отвечает Гаршва.

— Ты плохо кончишь.

— Это я уже знаю двадцать лет.

— Точнее, плохо кончишь в один прекрасный день.

— Все кончают в один прекрасный день. Вечер. Утро. Ночь.

— Мудрые слова. Ты вроде что-то обдумываешь?

— А ты?

— Метод Сократа.

Гаршва изучающе смотрит на Stenley. Поклонник Моцарта, вдобавок наслышан о Сократе. Вытянутое лицо спившегося шляхтича. Дрожащие руки.

— Послушай, Stanley. А почему ты..?

— Почему работаю здесь, хочешь ты спросить? Временно. Я покончу с собой. Zasvistali-pojechali.

Гаршва не осмеливается допытываться почему. Он пьет молоко и наблюдает за рождающимся и умирающим Ренуаром. Негритянки больше не смеются. Они сдвинули головы и теперь шепчутся, точно заговорщицы. Очевидно, сговариваются убить богатую вдову. Когда она уснет, две останутся стоять на страже в коридоре, а две будут душить вдову подушками. После чего похитят драгоценности и все четверо станут скрываться в Гарлеме. Потом они будут каяться на квартире у черного пророка под звуки тамтамов и труб. Чушь! Ерунда! Вполне возможно, они просто судачат про своих подруг или жалуются на гостей.

— Thomas Wolfe на нескольких страницах описывает человека, который прыгнул из окна на улицу с какого-то там этажа, — говорит Гаршва.

— В литературе все красиво. Даже отвратительные вещи. Кончать жизнь самоубийством отвратительно. Но у меня нет выхода.

— Почему?

— Серьезную причину указать не могу. Посещал школу верховой езды. Учился играть на пианино. И начал пить. Почему? Может, ты мне ответишь? Ведь ты европеец, у тебя наготове традиционные ответы.

— Ты не до конца откровенен, — делает вывод Гаршва.

Stanley смотрит на него, как на ученика, который не подготовил урок и теперь выкручивается.

— Я абсолютно откровенен. Мне очень хочется поквитаться с жизнью. Dziękuję.

— Так чего медлишь? — спрашивает Гаршва и сам пугается своего вопроса — лицо у Stanley сразу становится серьезным, какая-то неуловимая тонкость проступает в его чертах. Возможно, это былая гордость: дворянская сабля, самолюбиво сжатые губы, многоцветные одежды, кунтуши и конфедератка.

— Idź srać, - бросает Stanley, поднимается и уходит. Гаршва опечален. Я ведь не собирался оскорблять, я только спросил. А может, я и впрямь похож на ту старуху, что приставала с орехами к умирающему? На стене пятна от репродукций, разве в этом ответ? Душа у Stanley совсем как потемневшие квадраты, и Моцарт угаснет в ней, когда потухнет звезда на рекламе закусочной — там, на улице. И негритянки перестанут шептаться, когда придет время убирать комнаты. Желтолицый клерк, небось, уже считает у себя за перегородкой. А у меня в запасе еще двадцать восемь минут. Нет, я действительно не хотел обидеть Stanley. На мой вопрос просто нет ответа. Этот ответ сформулируют теологи, психологи, социологи, моралисты — те, кто пишет тезисы. Приходится вести себя именно так. А надо бы по-другому, тогда бы все складывалось иначе. Возможно. Так или иначе. И так, и сяк.

Негритянки тоже ушли. Вероника двадцатого века, женщина-фотограф гасит в пепельнице окурок. Исчезли пуэрториканцы. Кафетерий пустеет. Не звучат больше золотые тромбоны. Aroun’? Вокруг Аукштойи Панямуне. Призраки слезли с высоких скамеек и обступили меня. Не разглядеть силуэтов. Все перемешалось. Шишковатые корни деревьев, колыхание болотного тумана, а вон на утопающей в трясине кочке стоит деревянный Христос. Слезы ли застыли в Его деревянных чертах, или это пролились мелким дождем небеса? Клавесин? Может, и клавесин. Что ж тут удивительного, если призраки играют на клавесине? Для призраков не важны эпоха и одежда. Главное, есть слова. Магические слова. Незрячие глаза умерших дворян, их скульптурный лик и бронзовые ужи, проползающие сквозь ржавое кольцо на дверной ручке. И хор. Хор домовых, духов земли, хранителей здешних мест.

И разве это святотатство, если Христос ударит по плечу домового и болотную воду превратит в красное вино? Или лауме-ведьма вытрет своими косами мокрое Его лицо? Думаю, можно и так все решить. Решить? Неужели рождается стихотворение, которого так давно жду?

Но почему тогда я слышу рядом черный греческий хор? Смех негритянок — тамтамы в джунглях. Смех негритянок — удары Эляниных кулаков в запертую дверь. Боже, о мой Боже, который во мне, я люблю ее! И лишь могу повторять затертые слова. Я люблю ее, люблю, люблю, люблю. Я люблю ее, Эляну, люблю, Stanley, где ты, Stanley? Видишь, я сентиментален, как старая дева. Но я не стану прыгать из окна. Я боюсь умереть, Stanley.

Репродукция Шагала не изменилась. Женщина с небесно-голубыми волосами летела над русским городком. А из ее талии падала на землю другая, и в руке она держала букет зелени. Тащились едва различимые сани, и человек размахивал кнутом. На стенах был нанесен орнамент, очень напоминавший римский. Аккуратно расставленные на полках и разбросанные на столе книги. Все обнесенные пылью. Роскошное издание лежало раскрытым, и мальчуган Soutine с раскоряченными ногами парил на странице наподобие картонного человека, которого дергают за ниточку. Рядом два стакана с мутным осадком на дне и с оставленной вишней в одном из них, пепельница, полная окурков, женская сумочка. Мужская и женская одежда, а также белье — все брошено на кресло. С зеленого дивана свисала мятая простыня, а одеяло в синем пододеяльнике валялось на полу, на цветастом линолеуме.

— Я подарю тебе кольцо с карнеолом и забытый трамвайный вагон с площади Queens, — сказал Гаршва. Он поцеловал родинку в изгибе шеи. — Кольцо завтра отнесу к ювелиру. Он подгонит по твоему размеру пальца. Вагон осмотрим в следующий вторник. Я свободен во вторник.

Эляна облизала сухие губы.

— Хочешь пить?

— Хочу. Воды.

Он поднялся и набросил свой синий халат. На секунду напряглись мускулы на его спине. И когда он вернулся из кухни со стаканом воды, Эляна встретила его словами:

— Я знала, что ты лежал рядом со мной на песке, и я видела твою спину. Очень хотелось ее потрогать.

Она пила воду, а Гаршва тем временем подхватил с полу бутылку White Horse и налил себе треть стакана.

— Ты не разбавляешь?

— Нет.

Он залпом выпил виски. Сел на диван у нее в ногах. Гладил кожу на ее ногах со стоящими дыбом золотистыми волосками.

— Ты лежи, лежи, — проговорил он, потому что Эляна вздрогнула. — Ты лежи так.

День выдался туманный.

— Ты просто лежи, вот и все.

Он поцеловал ее щиколотки.

— Закрой меня, я немножко замерзла.

Он укрыл ее одеялом. Теперь она показала свои зубы. Мелкие, правильные, голубоватые.