Франц Таурин - Каторжный завод

— Есть хочешь?

Иван молча кивнул.

Она взяла узелок и развернула его на коленях. Вытащила из висевших на поясе ножен охотничий с костяной ручкой нож, ловко отсекла утиную ножку.

— Оставила бы мне нож? — попросил Иван.

— Сейчас тебе нож не защита, — возразила она. — На ноги встанешь, тогда подумаем, как тебя в дорогу снарядить.

Отломила от краюхи кусок хлеба, обтерла холстинкой огурец и протянула ему еду.

Иван попытался приподняться и скрипнул зубами от боли.

— Обожди!

Она выбежала и очень скоро вернулась с охапкой пихтового лапника. Осторожно приподняла его, обняв за плечи (Иван подивился: какая у девки сила!), подложила за спину охапку ветвей.

Пока Иван ел, не отрываясь смотрела на него.

И он ее разглядел. Раньше, как думал о девичьей красоте, всегда Анютка вставала перед глазами. А эта — рыжая, как лиса–огневка, — совсем на Анютку не похожа, а не уступит ей…

Так показалось Ивану, когда бросил первый взгляд на нее, а приглядевшись, подумал, что Анютка против этой большеглазой, что синичка против снегиря.

И обидно стало, что лежит он перед ней в грязных лохмотьях, немытый и нечесаный, а главное, беспомощный и жалкий.

— Что смотришь, хорош?..

— Уж больно зарос ты. Один нос да глаза, как из норы, глядят. А ведь не старый еще, поди!

Иван ничего не ответил, старательно обгладывал косточку. Доел, нить попросил.

Потом она сменила ему перевязку. Полотно пропиталось кровью, задубело, накрепко присохло к ране.

— Терпи, казак, — сказала и посмотрела прямо в глаза.

— Сама не пугайся, — ответил он, диковато усмехаясь.

И пока перевязывала она рану, не простонал, не охнул. Потом лежал не шевелясь, закрыв глаза.

А когда открыл их, она сказала:

— Теперь жить будешь. Пора и познакомиться. Настасьей меня зовут. А тебя как?

— Ива… — и вдруг, скрипнув зубами, словно выплюнул: — Еремей Кузькин.

— Непонятное у тебя имя, — спокойно, но строго сказала Настя.

— Какое есть, — усмехнулся он. — По паспорту…

Он схватился за полу своего кафтана, быстро ощупал ее и поднял на Настю бешеные глаза.

— Ты, девка, не балуй! Слышь, говорю!

Настя сухо усмехнулась. Склонилась над изголовьем, засунула руку под лапник, вытащила тряпицу, поржавевшую от засохшей крови.

— Держи! Еремей!..

— Не серчай. Разверни, да не порви.

Тряпица вместе с тем, что было в ней завернуто, пробита пулей, той же, что пробила грудь Ивану.

— По этой бумаге тебе любое имя сгодится, — сказала Настя и показала ему не бумагу, а ржавые лохмотья.

И опять увидел перед собою Иван Еремея Кузькина и услышал его истошное: «Не дам пачпорта, варнак! Не дам!»

— Вот гад ползучий!.. По его слову вышло…

— Кого это ты добром помянул?

— Еремея Кузькина… христопродавца.

— Тезку, стало быть?

Большие синие глаза ее смеялись, но Иван не испытывал ни обиды, ил злости.

— Ладно уж… Иваном звали меня… раньше… А теперь… теперь Ванька, родства не помнящий.

Мрачный огонь, который все время то тлел, то разгорался в глубоко запавших глазах его, потух. И голос стал мягче.

— Много ты зла на людей накопил, Иван, — сказала Настя задумчиво. — Тебе уж добро в диковину.

— Не много я добра от людей видел, — возразил он, но пе с сердцем, а скорее устало.

— А сам?

— Что сам?

— Добра‑то много людям показал?

Иван долго молчал. Ответил как будто через силу:

— Некому было.

И снова прорвалась, казалось, уже оставившая его злоба.

— Была же у тебя мать… жена… — сказала Настя после долгого молчания.

Иван угрюмо смотрел мимо ее лица.

— Бежишь сейчас от худой жизни, — снова заговорила Настя, —на хорошую надеешься. Добра хочешь найти…

— Добра! — Он резко приподнялся на локте, и Настя вздрогнула, будто сама почувствовала боль, которую должен был он испытать от крутого своего движения. — Добра! Не знаешь ты, Настасья, чего я ищу! Не знаешь, зачем иду! И не понять тебе того, не понять!

— Не горячи ты себя, Иван. Виновата я… Не ко времени этот разговор.

— Нет, колп зачала, слушай! — Он задыхался от нетерпения высказать все, что камнем лежало на груди. — Зла, говоришь, накопил много? А где оно, добро? Жену брюхатый купец отнял — это добро! Спину до костей плетьми рвали — добро! Каленым железом жгли — добро! — Его било, как в ознобе. — Нет, девка! Не за добром иду. Я, чтобы с каторги убечь, человека убил… не человека, гниду вот эту, — он взял в горсть рыжую порванную бумагу, бывший свой паспорт, смял ее и швырнул в сторону. — А добегу… добра от меня не увидят!

— И свою жизнь порешишь…

— На черта она мне такая!

Настя покачала головой.

— Нет, Ваня. Живой смерти не ищет.

Потому ли, что назвала его так ласково (сколь давно не слышал он ласкового слова) или просто понял, что перед ним человек, который его боль принял, как свою, но Иван сдержался.

Вместо грубого возражения усмехнулся добродушно;

— Умереть сегодня — страшно, а когда‑нибудь — ничего.

Возвращается Настя уже под вечер.

Каждый раз туда и обратно идет она иным путём, чтобы не натоптать тропки к зимовью, не показать дорогу чужим глазам.

Пригорок, в который врезана землянка, окружен мачтовым сосновым бором.

Сосны высокие, прямоствольные, почти до самой вершины без сучьев, и плотные свои кроны вознесли к самому небу. Кроны смыкаются одна с другой, образуя сплошной сводчатый кров, и в самый знойный день здесь внизу сумрачно и прохладно. На земле плотным ковром сухая серовато–бурая хвоя. Только меж узловатых, далеко от ствола разбежавшихся корневищ, прижимаясь к земле, стелется брусничник с темно–зелеными глянцевитыми жесткими листиками и белобокими, еще мелкими ягодами, да кое–где, пробившись сквозь сухую хвою, топорщатся редкие кустики костяники, пряча прозрачные красные ягоды под широкими зубчатыми листьями.

Вор оседлал пологий гребень невысокого горного кряжа и расселился по обоим склонам. Настя, стараясь ступать по корневищам и хворостинам, чтобы не оставить следа на рыхлой хвое, дошла по гребню до вершины распадка, сбегавшего в долину Долоновки.

В распадке звенел невидимый ручей. Он струился в расщелинах между серыми гранитными валунами, которые, громоздясь друг на друга, устлали круто убегающее вниз дно распадка почти по всей его длине.

— Черт, вишь, дорогу себе мостил, — сказал дед Евстигней, когда первый раз забрел сюда с Настёнкой, — да шибко бугриста удалась.

Попадались валуны, поросшие голубоватым мхом. Па них Настя ступала бережно, чтобы не сорвать пушистый покров, а то и обходила такую глыбу сбоку, продираясь через заросли черной смородины, заполнившей весь распадок. Под листьями вздрагивали грозди крупных, еще зеленых ягод.

«Покуда не соспеет, никто сюда не придет, — подумала Настя, — а к той поре он уже будет далеко».