Франц Таурин - Каторжный завод

Ветер ли пошевелил пихтовую лапу, или заяц, пробегая по крыше землянки, стронул ее с места — золотой лучик словно переломился у оконца и кольнул в глаз.

Иван смежил веки и, опираясь обеими руками на прогибающиеся ветви, попытался передвинуть свое большое грузное тело. Но острая боль впилась в грудь и обессилила руки.

Иван отвернул голову к стене землянки, обшитой потемневшими от времени лиственничными плахами, и стал пережидать, пока солнце, убегая к закату, сдвинет лучик в сторону от изголовья.

Во рту пересохло, и распухший, неповоротливый язык задевал за шершавые десны.

Под оконцем, на толстом сосновом кряже стояла глиняная кружка с водой, покрытая куском лиственничной коры. Но дотянуться до нее было невмоготу… Придется потерпеть. Солнце у изголовья, стало быть, дело к полудню… Скоро его навестят…

Трудно лежать так, не шевелясь, целыми днями… Эх, Иван, Иван!.. Понесла тебя нелегкая к. этой слободе!.. Было бы плыть вниз по реке до самого Енисея… По хлебу, вишь, стосковался… А за хлеб‑то кровушкой расплачиваться пришлось…

Зацепила чужая пуля. На какого‑то Якова слита была. Когда затаился в чаще, истекая кровью, слышал глухие, как сквозь сон, голоса. Два голоса. Один окликал Якова, другой — Яшку…

Потом словно провалился в черную яму… Очнулся уже в землянке… Женщина какая‑то, лица не разглядеть, по голосу не старая еще, рану обмыла, перевязала… Положила руку на лоб, рука мягкая, прохладная, сказала: «Лежи спокойно. Утром приду»…

И не пришла…

Кто только не приходил?.. Все приходили: мать приходила, садилась в головах,, плакала, волосы седые на себе рвала… и Анютка, невеста несватаная, в сарафане цветастом прошлась перед ним павой, подбоченясь, и закружилась, закружилась, косы расплескались по ветру… и Кузькин Еремей, коротенький, вертлявый, скособочась, приплясывая в углу, верещал тоненько: «А не дам пачпорта, не дам!»…

Все приходили. Только женщина с ласковыми прохладными руками не шла…

Вчера пришла. Напоила, умыла лицо студеной водой, покормила из рук.

Спросил:

— Как звать?

Сказала:

— Придет время, узнаешь.

— Где я?

— Лежи сюжойно, никто не найдет. Завтра прйду опосля полудня.

— А когда полдепь‑то?

— Сейчас полдень. Вот примечай: как солнышко в глава заглянет, время к полудню.

— Разгородить бы оконце?

Нельзя. Нарочно лапником прикрыла. Хоть и глухое место, да вдруг кто забредет?

— А дверь?

— Уйду, сушняком завалю дверь. Не бойся, никто не найдет. Лежи спокойно.

И не лежал бы, да встать сил нет… Лежи да думай. Времени не занимать. Всю жизнь как есть передумать можно…

…Иван широко распахивает дверь из сеней на улицу. Злой осенний ветер швыряет в лицо хлопья мокрого снега. Иван хочет с силой захлопнуть дверь, не успевает. Руки, Анюткины желанные руки, хватают сзади за плечи, обнимают за шею…

Вашошка, милый! Хоть ты на меня не гневайся… Не могу я без тятенькинова благословения. Ведь проклянет…

— В купчихи, стало быть!

Такая у Ивана на сердце ярость, что не мила и Анютка, мокрым от слез лицом прижавшаяся к груди. Оторвать ее от сердца и швырнуть в студеную слякоть. Но тонкие девичьи руки как в замок взялись, не оторвешь.

— Ванюшка, погоди, послушай! Может, последний раз вижу тебя. Не пойду я с ним под венец. А силой поведут — в омут брошусь!.. Ванюшка, хоть ты пожалей меня!

Прикрыл ее полой кафтана, погладил по мокрым волосам.

— Плетью обуха не перешибешь… Чай, слышала батины слова: «За голытьбу беспортошную дочь не отдам. Ставь дом, заводи хозяйство — тогда сватай!»

— Ванюшка, родимый… а ты постарайся… Ведь ты мастер, золотые руки. Наживешь… А я ждать буду… сколь надо, буду ждать, Ванюшка! А то одна дорога, в омут...

…И вот у Ивана новые друзья–товарищи. Прежде на, одну колоду не сел бы, с ними рядом, а теперь друзья…

Плешивый Михеич, за, пьянство выгнанный из писцов заводской конторы, и голова всему делу — минский мещанин Иуда Каган, по указу Правительствующего Сената лишенный всех нрав состояния, битый плетьми и сосланный в Тагильский завод «за выпуск в народное обращение фальшивых кредитных билетов».

Не на доброе дело сгодились Ивановы золотые руки. Стал он клейма высекать Иуде Кагану для чеканки фальшивых целковиков.

Клейма были хороши. Каган крепко помнил, а спина его и того крепче, сколь опасна всякая небрежность в их прибыльном, но рисковом ремесле. Михеич каждый месяц ездил в Екатеринбург, где остались у него от лучших времен дружки. И после каждой его поездки Катай делил чистую выручку: себе половину, подручным своим по четверти.

Иван уже присмотрел себе дом пятистенный, железом крытый, с конюшней, сараем и прочими дворовыми постройками. Ко крещенью располагал обзавестись своим домом, а на масленой сыграть свадьбу. Ну, и, понятно, закинуть все свои клейма в заводской пруд и послать Иуду ко всем чертям.

Но как веревочка нм вьется, а конец недалек…

…Били и Ивана плетьми. Били на слободской площади. Палач дело знает. У него на свою работу тоже золотые руки. Сечет с протягом. После каждого удара душа от тела отрывается…

Но хоть до костей срывает мясо тяжелая плеть, того тяжелее было подумать: каково теперь Анютке?.. И куда ей пожелать пути: в постылые купеческие хоромы или в темный омут?..

Михеича и Кагана замертво в лазарет уволокли. Иван сам со скамьи поднялся. Выстоял, когда каленым клеймом пятнали ему левое плечо. И на своих ногах с площади ушел…

— Силен варнак! — удивился палач.

— Этот царю–батюшке сполна в рудниках отработает, — сказал, словно похвалил, командовавший экзекуцией пристав.

Хотел Иван выплюнуть ему свое проклятье, но, собрав всю силу, сдержался. И так не осталось живого мяса, на спине…

…Почитай, полгода пылил Иван по Московскому тракту. Далеко царь–батюшка облюбовал место для рудника своего каторжного. Всего насмотрелся Иван по дороге: и степей, и лесов, и гор. Одних рек больших и малых, поди, сотню переплыл и перебрел. Знал, что велика Россия, но чтобы столь места на белом свете заняла, не имел понятия… Шел и думал: почто же на таких‑то просторах, а жить человеку тесно?.. Сколь ни думал, ответа не сыскал. Видно, не по его уму загадка…

Как за Обь перевалили, пошли леса. Леса без конца и края. Фланговым в ряду идешь, ветки по плечу гладят. Стоит зеленая стена, в соблазны вводит. Один шаг в сторону… и нет тебя… Одна беда: дал бог вольный свет, а черт кандалы сковал. Далеко не убежишь.

До конца пути, до Благодатского рудника, что аж заБайкалом, добрел Иван один из трех. Михеич отдал богу грешную душу в Барабинских степях, а Каган остался в лазарете Иркутского острога… .

…Дневной урок — три пуда руды. Счет дням Иван потерял. Да и что их считать? День пройдет, ему на смену придет новый. И снова — три пуда руды…