Франц Таурин - Каторжный завод

— Да ведь все так говорят, батюшка…

— Кто еще все? Да ты что, с ума спятила! — закричал Тирст, в бешенстве топая ногами.

В столовую вошла старшая дочь Аглая.

— И что вы, право, папенька, с утра!

Она единственная в семье не трепетала перед отцом. И сейчас она подошла и встала, словно заслоняя мать. Она была тоже высока ростом и стройна, разве чуточку полна для своих лет. Лицом очень похожа на мать, и каждый, взглянув на нее, мог представить, как хороша была собою Лизавета Ивановна в молодости.

— Неуместно вмешиваться в разговоры старших, — строго, но уже негромко сказал Тирст.

— Вы так, папенька, кричали, что у Аргуновых во флигеле слышно. И ведь маменька права. Уж нам‑то вовсе не след здесь оставаться. И вы лучше всех знаете, почему!

Ворот враз стал тесен Ивану Хрнстиановичу. Все его длинное угреватое лицо от массивного подбородка до кончиков мясистых ушей залилось густой краснотой. И только лишь левый вставной глаз поблескивал холодной голубизной.

От негодования и ярости он задыхался, словно рыба, выброшенная на песок.

— Не вашего ума дело! — выдавил он наконец и, круто поворотясь, хлопнул дверью.

От дома до конторы рукой подать, — Тирст не успел остыть.

Не ответив на приветствие вскочивших как по команде писца и рассыльного, Тирст прошел через приемную в кабинет управляющего и, не снимая полотняного картуза, уселся в кресло.

Истинно сказано: у бабы волос долог, а ум короток!.. Уехать сейчас, когда осталось — руку протянуть и сорвать золотое яблочко!.. Какая‑то Маланья на нее косо посмотрела. Только и беды!.. Сказать приставу, чтобы отодрал ее за дерзость… И ей и другим неповадно будет…

Тирст достал из дальнего ящика стола памятную тетрадочку в черной обложке и вппсал туда Маланью. Представил, как будет Маланья виниться и каяться со слезами и причитаниями, и успокоился.

Можно было обратиться к заводским делам.

Надо всерьез заняться ремонтом доменной печи. До сей поры не было смысла торопиться с печыо. Теперь же, поскольку капитан Трескин уходит, дело оборачивается другой стороной.

Не состоится продажа — придется сдавать завод новому начальнику. А если сторгует завод Лазебников — самому Тирсту начальником быть. Хоть так, хоть эдак, а печь надобно подготовить к действию.

Тирст позвонил в медный, с длинной ручкой, колокольчик и приказал подавать к крыльцу дрожки.

Но уехать не успел. Пришел бухгалтер Мельников, принес пакет, только что полученный с нарочным из Иркутска.

— Секретный, — сказал Мельников, — второй такой же на имя его благородия подпоручика Дубравина, — и остановился возле стола, поглаживая окладистую бороду, — Где же второй?

— Передал по назначению.

Тирст резко вскинул голову. Мельников спокойно встретил его взгляд.

— Ежели по вашей части что будет в сем пакете, уведомлю, — сказал Тирст.

Мельников усмехнулся и вышел.

Тирст торопливо вскрыл пакет, извлек бумагу. Какой‑то миг любовался искусным и ровным, буква к букве, почерком и, перевернув лист, взглянул на подпись. «Подписал: генерал–адъютант Корсаков, скрепил: столоначальник…» — подпись неразборчива.

Сперва читал без особого интереса. Судя по началу, предписание носило общий характер. Генерал–губернатор, обеспокоенный повсеместно участившимися побегами с казенных заводов и рудников, писал: «…Входя в причины сих побегов, я пе могу не вывести такого заключения, что нс только ссыльнокаторжные, но даже служители вынуждаются к побегам тяжестью работ, недостатком человеколюбия и попечительности со стороны управляющих и распорядителен, коп. могут и должны правильным употреблением на работы, заботами об экономическом заготовлении жизненных припасов, заведением огородов при казармах рабочих, равно и другими мерами, состоящими во власти местных чиновников, сделать положение рабочих удобным до степени обыкновенного работника и тем самым отвратить их от совершения побегов…»

«Нет, ваше высокопревосходительство, — возразил Тирст мысленно, — сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».

Далее генерал–губернатор внушал:

«…Прошу вас предупредить всех, до кого это касается. что рабочий всегда доволен своим положением, когда у него есть необходимая пища и одежда, когда он не изнурен работами, когда с ним обратятся кротко и взыскивают за вины со строгой справедливостью. Особо прошу обратить внимание на прпохочнвание рабочих к бракам и домоводству, каковые меры помогают сделать не только из служителя, но из ссыльнокаторжного трудолюбивого и полезного для него и казны человека…»

— Эх, ваше высокопревосходительство! — укоризненно вздохнул Тирст. — Да разве это люди…

У него даже отпало желание читать дальше. Но заметав строкою ниже знакомую фамилию, Тирст понял, что написанное далее имеет к нему прямое отношение.

«…Мною получено донесение о нахождении в бегах урядника первой статьи Якова Могуткина, состоявшего в должности надзирателя рудного двора вверенного вам завода. Подобный беспримерный случай нарушения присяг» служителем унтер–офицерского звания свидетельствует либо о крайнем небрежении вашем к подбору лиц, ведающих отдельными производствами завода, скорее же о весьма стеснительных условиях существования и чрезмерно строгом обращении с подчиненными. Прошу незамедлительно донести рапортом о причинах увеличения числа побегов за последние месяцы, особо объяснения ваши о причинах, побудивших к побегу урядника Могуткина…»

— Проклятый подпоручик! — процедил сквозь зубы Тирст, дочитав предписание. — Ему обязан я сей припискою.

Теперь было не до ремонта печи.

Весь день ушел на составление рапорта.

Поставленный в необходимость оправдываться и тем самым как бы возражать его высокопревосходительству, Иван Христианович особое внимание уделил стилю своего сочинения и так начал свой рапорт:

«Имея счастие получить предписание Вашего Высокопревосходительства о принятии мер к предотвращению побегов ссыльнокаторжных, я, к прискорбию, в донесении своем по этому предмету должен доложить, что с начала майской трети бежало 217 человек, в том числе командированными мною казаками поймано четверо…»

Такое повальное бегство объяснить было нелегко. Ивану Христиановичу пришлось несколько раз переписывать эту часть рапорта.

«…Число бежавших в такой короткий срок весьма значительно, и причину побега, не зная настоящей, прямо должно было бы отнести к вине местной администрации. Не считая себя далеко виноватым в вынуждении рабочих к побегам тою незаботливостью, нечеловеколюбием, отягчением работами, о которых Ваше Высокопревосходительство изволили упомянуть в предписании Вашем, долгом поставляю почтительнейше доложить…»