Иван Машуков - Трудный переход

Заимка кочкинского барышника Федосова, где решил скрыться на время Селиверст Карманов, находилась километров за тридцать от Крутихи. Ночью, придя в овраг с намерением убить Григория Сапожкова, но не найдя в себе достаточно силы, Селиверст долго ещё проблуждал в степи, пока вышел на тракт. Это была широкая дорога, пыльная летом и укатанная санями зимой, по одной стороне которой уходили вдаль телеграфные столбы.

Селиверст шагал по тракту, стремясь поскорее достичь знакомого ему поворота на просёлок. В канавах по обеим сторонам дороги снег уже оседал, а на дороге кое-где хрустел ледок. После ночного ветра была тишина и тепло.

Позднее утро переходило уже в день, когда Селиверст, отойдя километров на десять от тракта, приближался к заимке Федосова. Ещё издали завиделась покатая крыша зимовья. В открытой, почти плоской степи вела на заимку от тракта, а затем и от просёлка на близлежащую деревню петлястая тропа. Неподалёку проходила железная дорога.

Селиверст прибавил шагу. Скоро стала хорошо видна вся крыша зимовья. Она была из дранья. Снега на ней уже не было, солнце темнило её; по краям крыши с солнечной стороны таяло и дымилось. Зимовье было из толстых брёвен, невысокое, вытянутое в длину. Одной стеной оно примыкало к обширному двору, забранному жердями. Во дворе стояли приземистые, тоже из жердей, с набросанной сверху почерневшей соломой, стайки, или повети. Когда-то и во двор этот и в стайки загоняли овец, рогатый скот. Сейчас там было пусто. Залаяла собака. Из зимовья вышел старик.

«Аким? Неужели ещё живой?» — подумал Селиверст, высчитывая, сколько же времени он не бывал здесь. Выходило не так уж и мало…

В метельную зиму девятьсот двадцатого года Селиверст сгонял сюда, на заимку Федосова, захваченных им на тракту лошадей, которых бросали тогда отступавшие в панике колчаковцы. Селиверст рыскал по степи на быстром коне с длинным арканом в руках. Впрочем, арканом пользоваться приходилось редко. Чаще всего Селиверст заставал такую картину: стоит на снежной равнине лошадь, понурив голову. Приходи и бери её. Были и такие клячи, что, упав, уже не поднимались. Этих Селиверст пристреливал. Потом нанятые Федосовым татары свежевали убитых лошадей. В зимовье пили спирт и самогон.

Ух, и погулял же Селиверст в ту зиму на этой заимке!. Он пригонял из степи лошадей. Аким стерёг их и давал им корм. Федосов бывал тут же. Наезжали татары, привозили с собой плоские жестянки со спиртом. Они угодливо подносили спирт Федосову и Селивёрсту, сами же пили самогон. Кричали что-то со смехом по-своему, показывали красивую, статную девку, жившую в зимовье:

— Свадьба, бачка, свадьба! Ого-ой!

Так и вышло. Селиверст взял её себе в жёны за красоту. В первую же ночь он узнал, что она совращена Федосовым. Селиверст пришёл в ярость. Как! Выдать не тот товар! Даже в торговле лошадьми барышник должен соблюдать некоторые правила честности! Селиверст грозился пристукнуть барышника, тот его уговаривал:

— Брось, не думай о пустом… Хороша баба, благодарить будешь… Лучше скажи — не взяться ли нам вместе за какое-нибудь дело, а? Помогу! Выручу! Друг, свояк!

Федосов быстро хмелел, но, может, просто притворялся. На лошадях и скоте он приобрёл всё своё достояние. Федосов скупал скот в окрестных сёлах и с выгодой его перепродавал. Гурты скота перегонялись по тракту. На заимках же, разбросанных вдоль дорог, скот откармливался и отдыхал после долгих перегонов. И то, что сегодня под стайками у Федосова было пусто, без слов говорило о застое в торговле скотом. Однако Селиверст знал, что барышник занимался и другим, более прибыльным, как думал Карманов, делом: он спекулировал хлебом. Но перепродавал хлеб скрытно, с большой осторожностью. В последнее время он и эти свои торговые операции прекратил. Во всяком случае, когда прошлой осенью Селиверст предложил Федосову купить у него по сходкой цене хлеб, барышник сделал испуганные глаза и сказал, что хотя Кармаков ему и свояк, он из-за него в тюрьму идти не желает.

«Хитрый, подлец», — думал Селиверст о Федосове, рассчитывая в то же время, что тот даст ему возможность укрыться на несколько дней в его заимке, пока уляжется поднятый в Крутихе шум. А тогда видно будет, что делать дальше…

Селиверст вглядывался в вышедшего ему навстречу старика. Ну конечно, это был всё тот же Аким! Федосов давно ещё говорил Карманову, что Аким — человек безродный, безвредный; барышник ему доверял безраздельно. Бывали прежде среди вечных батраков такие люди: сами ничего не имея, они строго блюли интерес хозяина, как свой собственный. Аким принадлежал к их числу. Селиверст с удивлением отмечал, что старик как будто и не изменился даже за все эти годы. Длинная пегая борода, нависшие брови, из-под которых смотрели строгие глаза. Лицо сухое, длинное, с впалыми щеками. Аким был в шубе, пола шубы откидывалась, открывала надетые на старике кожаные залоснившиеся штаны из выделанной сыромятины.

— Здравствуй, Аким! — подошёл к старику Селиверст. — Не узнаёшь?

— Пошто не узнать-то? — глухо ответил Аким, недоверчиво вглядываясь в пришельца. — Не иначе Карманов?

— Он, — подтвердил Селиверст. — А ты всё сторожишь тут?

— Куда ж денешься? — развёл руками старик. — Вот, — повернулся он, — полюбуйся…

Оглядев следы запустения на заимке, Селиверст сочувственно кивнул головой. Он заметил, что старик стал глуховатым. На Акима, да, пожалуй, и на всё здесь словно легла пыль времени. Как раз наступал наиболее оживлённый сезон, когда прежде пригонялись сюда гурты скота. Но уж давно, видно, не бывало тут оживления. Стайки, хотя и были исправны, показались Селивёрсту не такими, как прежде, — хуже, беднее, заброшеннее. Снег во дворе был не примят. Подошла серая большая собака — волкодав, сторожко обнюхала незнакомого. Аким позвал Селивёрста в зимовье. Всё те же нары, железная печка у самой двери, низкий закопчённый потолок, два небольших оконца в стене, обращённой на внутренний двор. Здесь и решил отсидеться Селиверст Карманов.

— Бывает тут Федосов? — немного погодя спросил он.

— Должен скоро быть, — отозвался старик.

— Вот я его и подожду, — сказал Селиверст.

Карп до смерти перепугался в тот день, когда Селиверст заставил его вытащить из подполья старой избы ружьё и спросил о Григории. Он заметил, как передёрнулся брат при упоминании имени Сапожкова. «Убьёт он его, истинный бог, убьёт», — решил Карп и проклял себя за то, что сказал Селивёрсту о поездке Григория в Ксчкино. Когда же Селиверст ушёл в ночь с берданой, Карп решил, что настала пора действовать. С братом ему не по пути. Как точно знал Карп, Селиверст в день убийства Мотылькова куда-то выезжал из дому — и не один, а два раза. Во второй раз он уже не вернулся, его арестовали. На допросах Карп отрицал участие брата в убийстве, чтобы отвести свою собственную вину, так как в противном случае неизбежно встал бы вопрос о соучастии Карпа: как можно, живя с братом в одном доме, не знать, что тот делал и куда ездил? Карп тогда это сразу сообразил. А теперь он должен, чтобы выгородить себя в глазах властей, донести, куда пошёл Селиверст. «Опять он взял бердану, — думал Карп. — Для какой надобности?» Ему представилось, как Селиверст подкарауливает Григория и стреляет в него… И тут его ловят!