Иван Машуков - Трудный переход

Прошёл час или два после того, как Селиверст покинул дом. Наступила глухая ночь. Карп беспокойно ворочался на постели, обуреваемый тревожными думами. Потом он поднялся с кровати, надел полушубок, валенки.

— Ты куда? — громким злым шёпотом спросила Карпа жена и приподнялась от подушки.

Карп не ответил. Он постоял, послушал, спит ли жена Селивёрста. Та не пошевельнулась. Карп тихо вышел на улицу. Он решил непременно сейчас же узнать, вернулся ли Григорий из Кочкина, всё ли с ним благополучно. Он прошёл по сонной улице, приблизился к избе Сапожкова. Крадучись, осторожно заглянул в чуть освещённое окошко. Горела лампа с прикрученным фитилём. Григорий ужинал. Елена качала зыбку. Вдруг она что-то сказала и взглянула — Карп увидел её широко открытые глаза, устремлённые, казалось, прямо на него. Он отпрянул. Домой, однако. Карп вернулся не тотчас. В нерешительности он постоял около избы Сапожкова, в тени сарайчика. «Зайти или не зайти к Григорию?» — вот какой вопрос решал Карп, стоя на студёном ветру. Противоречивые мысли крутились в голове. Что будет, если он не зайдёт? Карпу мерещились неисчислимые тягостные последствия этого отступления.

Вот и жена о том же говорит, а бабы в таких случаях далеко чуют беду. Не заявишь — отвечать будешь. Ведь ещё неизвестно, что станет с Селивёрстом. Хорошо, если его вновь не арестуют. А если поймают с оружием? Будут тогда у Карпа спрашивать: куда уходил брат, что делал, о чём говорил? Нет, простым незнанием тут не отделаешься. А если зайти сейчас к Григорию и сказать, куда ушёл брат, Сапожков сразу увидит, что Карп — не Селиверст, что он, Карп, совсем другой человек…

Несколько раз Карп собирался с духом и всё никак не мог решиться. Наконец он набрался храбрости. Подойдя с теневой стороны к двери сеней, Карп тихо, но настойчиво постучался. Григорий открыл ему сразу, будто ждал этого стука.

Карп переступил порог избы, снял шапку. Бедновато жил секретарь партячейки, — Карп одним взглядом обвёл внутренность избы… Елена, бросив качать зыбку, вопросительно уставилась на вошедшего.

Карп поздоровался. Григорий словно и не удивился даже его столь позднему визиту. Елена посмотрела на мужа, он кивнул ей; Елена, набросив на плечи полушубок, вышла.

Григорий стоял перед Карпом высокий, на голову выше Карпа.

— Селиверст дома? — спросил Григорий; голос его был настойчив.

— Нет.

— Куда ушёл?

— На заимку к Федосову.

Григорий помолчал.

— С оружием?

Карп не ожидал этого вопроса. Он стушевался.

— Нет… тоись не знаю… — промямлил он.

— Было у вас ещё оружие, кроме того револьвера, который мы отобрали у Селивёрста?

Карпу потребовалось время, чтобы справиться с замешательством.

— Нет, какое же оружие! — натужно засмеялся он. — Так… дробовичишко…

Карп вспотел, пока шёл этот разговор. Потом он успокоился. Ведь ничего особенного и не случилось. Опасаясь за жизнь человека, он пришёл его проведать. Его спросили, он ответил. Надев шапку, Карп повернулся к двери. Григорий, прищурившись, посмотрел ему в спину.

В ту ночь младший Карманов больше не спал. Не сомкнул глаз и Григорий. Ему хотелось немедля поднять Селезнёва и отправиться с ним на федосовскую заимку. Но следовало ждать, когда решится дело в волости. «Эх, если бы я мог!» — думал Григорий. Однако он волновался напрасно: разговор его в волости возымел своё действие. Утром снова приехали милиционеры. Григории их торопил.

На федосовскую заимку выехали вчетвером — Селезнёв, Григорий и двое милиционеров. За трактом, почти на виду зимовья, всадники разделились. Милиционеры стали объезжать зимовье с тыла, а Григорий и Тимофей Селезнёв поехали прямо.

— Как бы не встретил он нас, — сказал Селезнёв.

— Карп говорил, что оружия у него нет.

— Верь ты Карпу!

— Ну ладно. Там видно будет, — с этими словами Григорий ударил плетью своего коня. Но Селезнёв выскакал вперёд.

Вышел Аким. На лошадей бросилась собака.

— Эй, старик! — крикнул Акиму Тимофей. — Есть у тебя кто?

Сухое лицо Акима с пегой бородкой оставалось бесстрастным. Повернувшись, он оглянулся. За его спиной из зимовья выходил Селиверст. Сбоку, из-за ограды, выезжали милиционеры. Селиверст был не такой человек, чтобы прятаться, залезать под нары, ползать на брюхе; увидав, что всё равно ему не уйти, он встал и вышел — во весь рост. Но всё же к Григорию он подходил медленно. Два верхних крючка на полушубке у него не были застёгнуты. Подойдя, Селиверст поднял кверху обросшее пучковатым волосом скуластое лицо и встретился глазами с Григорием. В выражении глаз Григория стояло: «А вот и поймали тебя, хотя ты и хитёр; теперь ты не уйдёшь!» «Жалко, что я не прикончил тебя тогда ночью!» — говорили глаза Селивёрста. Он ещё успел подумать о том, кто же сказал Григорию, Тимофею и милиционерам, что он спрятался здесь. Затем холодная волна ненависти залила ему сердце, и он проговорил хрипло, едва разжимая губы: — Ну что ж, Григорий Романыч, твои верх оказался. Пошли…

Через неделю в Кочкине, в помещении школы состоялся суд. Был воскресный день, светило яркое весеннее солнце. Стаями летали воробьи, звенела, падая с крыш, капель. Все звуки — говор людей, ржание лошадей, крик петуха с забора — разносились особенно ясно и отчётливо.

На широкую улицу волостного села, к школе уже с утра начал прибывать народ. Степенно шли пожилые люди, которые знали времена, когда тут было другое право: по тракту проводили кандальников, а в волостном правлении писарь вычитывал по списку недоимщиков; вызываемым из деревень неплательщикам налогов, случалось, давали розог здесь же, во дворе волостного правления. По кочкинской улице с базара и на базар ехали брички и пролётки. В них сидели богатые мужики, имевшие дело с барышниками и перекупщиками. Сейчас уж ничего этого нет — прошлая жизнь ушла безвозвратно, словно гнилой туман рассеялся…

У кочкинских жителей, из тех, что помоложе, ярче всего в памяти — революция, гражданская война. А уж совсем молодые парни и девушки не знали иных порядков, кроме тех, при которых они начали сознавать себя взрослыми. Что же касается ребятишек, снующих в толпе и галдящих, как воробьи, то этим сорванцам только того и надо, чтобы поближе протиснуться и получше всё рассмотреть.

Среди собравшихся у школы кочкинцев есть люди разные. Вот стоит, прижимаясь к спине какого-то высокого мужика и вытянув шею, Федосов. Старый барышник пришёл сюда не из одного любопытства. Ведь это на его заимке был схвачен Селиверст Карманов. Хорошо, что Федосова «черти не догадали» в эти дни на свою заимку поехать — стал бы и он теперь свидетелем. Карманову — свояку, родственнику по жене — Федосов отнюдь не сочувствовал: знал, на что шёл, попался — пеняй на себя. Барышник думает лишь о собственных делах. «Надо в город перебираться, тут житья теперь не будет, — размышляет он. — А заимку раскатать по брёвнышку на дрова. А то и просто сжечь. С ней ещё беды наживёшь…»