Иван Машуков - Трудный переход

Он удвоил на работе свою старательность, стал более услужливым к Лопатину и скоро вернул его расположение.

— Жулябия, — сказал Демьян про исчезнувшего бесследно Корнея Храмцова.

После неудачной попытки проситься в армию, чтобы принять участие в военных действиях на границе, Демьян заскучал.

— Эх, был бы живой Никифор Семеныч Шароглазов, он бы меня позвал! — сокрушался Лопатин.

Приободрили его слухи о богатых золотых приисках на Алдане. Демьян снова загорелся:

— Есть прииск Толмат, старатели открыли. Говорят, на Толмате ногой ступить даром нельзя — кругом золото! А взять его трудно. Дороги к нему нету. Кругом вечная мерзлота. Погибель всякая. Храбрые люди нужны.

— Пойду на прииск, работать буду. Золото нам, паря, не для себя. Товарищ Ленин писал, что в будущем времени из золота нужники понаделаем. А сейчас, покуда обожает его мировая буржуазия, будем мы выкупать у неё угнетённые народы. Вот, значит, смекать надо, что к чему… — И предлагал Генке: — Пойдёшь со мной?

Работа на постройке моста почти закончилась, а больше ничего не предвиделось. И Генка потянулся за Лопатиным — как нитка за иголкой. Правда, спасать алданским золотом угнетённые народы он не думал, а хорошо заработать рассчитывал.

Ефим Полозков, выскочив после бани во время пожара в открытую степь на коне, простудился и сильно заболел. Две недели лежал Ефим, не поднимаясь с постели. Заплаканная Федосья и дочки сторожили его жизнь. В бреду всё казалось, что Селиверст Карманов идёт по краю своей пашни за столбами и издали грозит ему: «Пошто мою пашню забрали? Отдайте!»

— Нет, не отдам я тебе пашню, — в бреду говорит Селивёрсту Ефим. — Эта пашня теперь наша. Отец-то мой по нужде её продал Луке Иванычу, а ты от Луки перекупил. Долго держал, а всё ж отняли у тебя…

Но Селиверст всё ближе подходит, вот уже совсем близко, руку протягивает, душит за горло, на грудь наваливается: «Отдан!»

— Не-ет! Вре-ешь! — хрипит Ефим и скрипит зубами. — Не отдам!

Голова Ефима бессильно мотается по подушке из стороны в сторону, волосы прилипли ко лбу. Ефиму кажется, что он кричит на Селивёрста что есть мочи, а на самом деле только хриплый стон вылетает у него из груди. С предельной ясностью возникает в больном воображении Ефима одна и та же картина: Селиверст идёт по переулку, затем, заметив Ефима, перелезает через забор и быстрым шагом удаляется огородами в сторону речки Крутихи. И в то же мгновение Ефим слышит истошный крик: «Горим!»

— Держите его! — кричит он беззвучно. — Это он поджёг! Он!

Больной шевелит руками, пробует приподняться. Федосья кладёт ему на пылающий лоб свою прохладную руку…

Проведать Ефима пришёл Ларион. И Федосье это было удивительно: Ларион не родня Полозковым и не ближний сосед. Прежде он никогда даже и во двор к ним не заходил. А сейчас, сидя на лавке и шевеля своими белёсыми бровями, Ларион виновато говорил:

— Извиняй уж меня, тётка Федосья. Я, понимаешь, с паники-то не разобрался тогда, что Ефим из бани шёл. Взял да и послал его в поле за народом…

Федосья растерянно молчала.

Но ещё больше удивилась и забеспокоилась она, когда пришёл Григорий. Ефиму в это время стало уже лучше. Исхудавший, обессиленный, лежал он на постели и бледно улыбался навстречу вошедшему Григорию. Щёки у него ввалились, в чёрной отросшей бороде проступила седина.

— Чего расхворался-то? — сказал Григорий, входя. — Ну-ну, лежи, не подымайся… Лежи, лежи! — ласково закончил он.

— Я, Григорий Романыч, чуть не умер… — тихо проговорил Ефим и отвернулся. Странно было видеть этого большого молчаливого мужика таким слабым, беспомощным. — Хворать-то когда же… Работа, — произнёс он с усилием.

— Ну вот — работа! — возразил Григорий. — На ноги встанешь, тогда и работа! А ты его корми побольше, — повернувшись к Федосье, сказал Григорий. — Молоко-то берёте?

— Спасибо, Григорий Романыч, — отозвалась Федосья. — Молока нам дают вволю.

Федосья каждый день бегала за молоком в кармановский амбар, превращённый в кладовую артели. Поначалу она стеснялась, а потом привыкла; раз дают, значит так положено.

После посещения Григория она как-то по-другому взглянула на своего мужа. Об её Ефиме заботятся, значит он работник хороший. Но Ефим и всегда был таким. Он умел и любил работать. Однако заболей он раньше, к нему никто бы не пришёл. Какое было бы дело Григорию до Ефима? А сейчас он пришёл к нему. Федосья в тот же день рассказала о посещении Григория Аннушке.

— Пришёл и говорит, — передавала она. — «Ты, говорит, корми его, хозяйка, получше. Молоко бери, мясо, сало», — прибавляла Федосья и смотрела, какое впечатление произведут эти слова на жену Егора.

«Небось к чужим-то ходит, а к нам и не заглянет, — думала Аннушка. — К чужим-то он добрый!»

На многое в жизни Аннушка смотрела глазами мужа. Егор считал, что Григорий к нему несправедлив, и Аннушка думала так же. Ефим вступил в артель, Аннушка как-то сказала об этом вслух. Егор помолчал, потом ответил:

— Это Гришкина затея. Нам и без артели хорошо.

Точно так же об этом думала и Аннушка. Слушая соседку, которая говорила о мясе и сале из артельного амбара, Аннушка усмехалась про себя: «А мы к осени боровка зарежем, нам и хватит. Будет у нас и мясо и сало». Она снисходительно относилась к Федосье. В душе Аннушка считала, что работящему мужику Ефиму нужна была бы другая жена. В Аннушке всё ещё говорило то чувство былой симпатии к Ефиму, которое она испытывала.

— Мой-то совсем оклемался! Ходит! — с восторгом говорила Федосья Аннушке.

— Дай-то бог! — отвечала Аннушка; она искренне желала Ефиму здоровья.

Федосья бежала домой. Ефим — исхудалый, костистый, с отросшей бородой — сидел на лавке у окошка и о чём-то разговаривал с дочерьми. Девочки смеялись. У Федосьи сердце захватило от этой умилительной картины. Что сталось с её мужиком!

— А вон, тятя, птичка летит… Это какая птичка? — говорили ему девчонки, как маленькому.

— Это которая? С чёрненькой-то головкой? Это стриж. Видишь? А грудка-то у неё беленькая. А вон — ласточка…

— Это, тять, не ласточка, — говорила старшая девочка, Настенька, и по-отцовски сводила тонкие брови. — Это синичка.

— Это? — притворно удивлялся Ефим. — Углядела! Ну молодец, Настька!

начинала нараспев говорить стихи младшая дочка Ефима, Уленька.

К жнитву Ефим поправился и вместе со всеми с косой на плече отправился в поле. И здесь вместе со всеми обрадовался и ужаснулся. Чуть наклонив золотые копья колосьев, грозной ратью стояла пшеница. Где там косой — пушкой не пробьёшь! Жатки не шли, косилки ломались. Не было такой машины, чтобы сломить эту стену!