Иван Машуков - Трудный переход

Выйдя от Егора Веретенникова, Тереха подумал: было время, случалось, когда Веретенников брал у него лошадь, а сейчас выходит наоборот — он, Тереха, вынужден идти к Егору. Парфёнову стало немного досадно. «Хорошо Егору, — думал он, — угодил он чем-то Платону, тот ему и коня по дешёвке продал. Всё-таки родня. Опять и Григории Сапожков свой ему человек. Стало быть, Егор везде успел».

То, что между Егором и Григорием ссора, Парфёнов относил к простому недоразумению, какое бывает иногда между родственниками. «Ворон ворону глаз не выклюнет. В крайнем-то случае уж Григорий не даст в обиду Егора», — размышлял Тереха.

А Егора на другой день позвали в сельсовет. Там сидел вербовщик — молодой человек, одетый по-городскому. Он что-то с увлечением рассказывал. У стола вокруг него стояло человек пять.

Егор прислушался.

— Завод будет большой… десять тысяч рабочих… — говорил вербовщик. — Хоть вся ваша Крутиха придёт — всем найдётся работа! — заявил самонадеянный вербовщик.

— А какие заработки?

— Обеспеченные государством, а не боженькой — даст погодки али не даст.

Забавный вербовщик. Егор хотел было послушать и дальше, но его вызвал Тимофей Селезнёв и объявил о наложении на него твёрдого задания по сдаче хлеба государству.

— За невыполнение отвечаешь всем имуществом!

— Это за что же? Да разве я кулак? Да вы не имеете права! — воскликнул Егор. — Я — жаловаться!

На его крик в комнату вошёл Григорий.

— Ты благодарить нас должен, что мы тебя в кулаки не пускаем, давно бы ты был «тамочки»!

— Твоё дело, знаю!

— Нет, твоё на тебе сказывается. У кого батрачка на уборке работала?

— Помогала жена Анисима Сверху. Ну и что?

— Долг отрабатывала, как Платону бывало, а теперь тебе! А кто артели не помог? И сам не пошёл и Анисимову бабу не пустил?

Егор стоял, опустив голову. Да, всё это было. И если глянуть на него со стороны артельщиков — он вроде враг им…

— Нет у меня хлеба! Где ж я найду столько? — скомкал он в руках квитанцию.

— Найдёшь. Там же, где нашёл на покупку коня у Платона… А и потонеешь немного — на пользу. Мы тебе в кулака потолстеть не дадим…

Долго ему пришлось хлопотать, унижаться, пока не сняли твёрдое задание.

Спас Егор своё хозяйство — но надолго ли? При такой ненависти Гришки Сапожкова можно ли ему жить спокойно? Всякое лыко в строку! Артели не помог, бабу со стороны на помощь пригласил… Нет, так жить нельзя!

И всё чаще ему вспоминались слова вербовщика: «…всем найдётся работа». Либо в артель, либо на завод. Неужто другого пути нет, третьего?

Пока Генка Волков и Демьян Лопатин работали на железной дороге, а потом собирались идти на Алдан, Сергей Широков уехал в Хабаровск.

— Паря, вот увидишь, про меня в газету напишет, — говорил Генке Лопатин, вспоминая своего земляка.

Да, Широков решил написать о Лопатине художественный очерк и с ним выйти в настоящие журналисты. Для этого необходимо напечатать его именно в областной газете.

В забайкальском городке, откуда он только что уехал, ему поручали в редакции писать лишь так называемую хронику — мелкие заметки по десять — пятнадцать строк без подписи. Сергей считал, что его «затирают». Ему шёл двадцать первый год, он был самолюбив и немножко тщеславен. Живой рассказ Лопатина на постоялом дворе о том, как он по-своему, по-партизански, боролся в своей деревне с кулаками, заставил забиться сердце Широкова. Вот это материал! А глазное — сам герой рассказа, и обстоятельства, в которых он действовал, так хорошо были известны Сергею. Он ярко представлял себе Данилу Токмакова; одно лето он жил у него, работая за кусок хлеба. Видя, что в летнюю жару, забившись от солнца под телегу, паренёк вместо отдыха читает книжку, мужик говорил ему: «Брось, приучайся лучше к делу, к хозяйству. А книжки умные люди для дураков пишут!»

А вдруг и он прочтёт очерк Сергея, своего бывшего батрака?!

А уж наверняка газету развернёт забайкальский редактор, с которым Сергей прежде работал. Можно представить, как вытянется у редактора физиономия, когда он увидит очерк своего бывшего сотрудника. «Да, — скажет редактор, — недооценивали мы парня». Думать об этом Сергею было особенно приятно. Но не так-то легко было написать очерк!

О том, что он пишет, быстро узнали в той квартире, где он жил, и даже в целом доме: Сергей не умел хранить своих секретов. Екатерина Фёдоровна Сафьянникова, высокая пожилая женщина с узлом пышных седых волос на затылке, сдержанно улыбалась, когда Широков начинал говорить о своих планах. Планы были большие, оставалось только их осуществить. Екатерина Фёдоровна помнила Сергея совсем маленьким; в той деревне, где он родился, она учительствовала со своим, ныне покойным, мужем. Давно это было, ещё до революции… Она знала семью Широковых — бедную крестьянскую семью, из которой, кроме Сергея, никого уже не осталось в живых. Екатерина Фёдоровна относилась к молодому Широкову по-матерински. Обязательно хотела, чтобы своё произведение Сергей прочёл среди друзей в квартире, прежде чем нести на суровый суд редактора. «Мы его поймём, что-то подскажем, посоветуем. Может быть, он на слушателях проверит себя?»

И вот наступил срок, когда Сергей окончил свой очерк. В большой уютной комнате за круглым столом собрались Екатерина Фёдоровна, её сын-инженер с женой и приятелем, владелица дома — жеманная, молодящаяся особа лет пятидесяти, бывшая полковница… поклонница Тургенева, хорошо знающая русский язык… Все эти взрослые и серьёзные люди расселись вокруг стола. А за самоваром поместилась совсем юная девушка — Вера, приёмная дочь Екатерины Фёдоровны. С лукавым любопытством она смотрела на все приготовления Сергея к чтению. У неё было смуглое лицо, высокий лоб, вьющиеся каштановые волосы.

Когда он взглядывал на неё, она опускала свои длинные ресницы. Когда он смущённо отводил взгляд, она разглядывала его пристально.

Вера в своей жизни никогда ещё не видала писателей и не думала, что они бывают такими молодыми. По школьным хрестоматиям — это все бородатые, пожилые, суровые люди… Вот только Лермонтов… Ну, да ведь он погиб в расцвете лет… Такая жалость! «Вот было бы интересно, если бы такой молодой действительно оказался писателем», — приглядывалась она к Сергею.

А он при взгляде на неё думал: «Вот настоящая тургеневская девушка. Про таких нежных, не знающих труда, с такими вот тонкими пальцами, шелковистыми локонами и застенчивым взглядом, он читал в книжках… Как же будет счастлив человек, которого полюбит такая! Конечно, она полюбит только какого-нибудь настоящего писателя, поэта, художника, артиста…»

И он стал читать с тайным желанием, чтобы его очерк понравился именно ей… Хотя так далёк был весь её женственный облик от грубоватого образа Лопатина! И несколько раз во время чтения у него возникало сожаление, что написал он вот этот грубоватый рассказ, а не самые нежные стихи.