Иван Науменко - Грусть белых ночей

В глазах у Мерзлякова скачут веселые огоньки. Видать, Мерзляков, как и Сергей, увлекался в детстве романами Александра Дюма и знает, как должны вести себя родовитые особы.

Есть во взводе младший сержант Попов, стройный как тополь, чернявый красавец. Он по специальности сапер и взят во взвод для того, чтобы разведчики не погибли, напоровшись на колючую проволоку или минное поле.

Малоприметный, участливо-тихий, похожий на пацана Ладуров — тоже старожил. На его гимнастерке две нашивки — за тяжелое и легкое ранения.

Особое место во взводе занимает Финкельштейн, о котором говорил Сергею Френкель и который вел, когда нужно было, допрос захваченных в плен немцев. От этой роли Финкельштейн наотрез отказался, когда из освобожденной Винницы пришло известие о смерти брата. Он намеревался разговаривать с немцами только языком оружия. Финкельштейн — голенастый, подвижный, неразговорчивый, на его лице выражение горделивой сосредоточенности.

Остальные — новички, во взводе по три-четыре месяца, некоторые, как Сергей, прибыли с последним пополнением.

Старожилы в своих разговорах называют Великие Луки, Старую Руссу, озеро Ильмень, другие места, которые в свое время долго мелькали в военных сводках. Новички помалкивают. Боевого крещения у них еще не было.

Взвод занимает отдельный домик. После отбоя, если нет ночных учений, разведчики ложатся спать. Филимонов и Мерзляков исчезают. Помкомвзвода, старшина и бровью не ведут. Словно их это не касается. Караульные на месте, ни один начальник врасплох взвод не застанет.

Мерзляков и Филимонов возвращаются в полночь.

Разведчики, подостлав плащ-палатки, положив под голову вещмешки, укрывшись шинелями, лежат вповалку на полу.

— Ну как? — высунув голову из-под шинели, спрашивает Смирнов.

— Порядок. — Филимонов сопровождает свой ответ смешком.

Мерзляков, когда его спрашивают про успехи у девчат, отмалчивается.

Филимонов, Мерзляков, некоторые другие разведчики ходят к девчатам из хозвзвода. Других женщин, кроме этих и еще нескольких санинструкторов, в полку нет. Их любви безуспешно домогаются многие, в том числе офицеры.

Подвижный как живое серебро Грибин учиняет Мерзлякову допрос:

— Ты хоть за руку Зины подержался?

Мерзляков не отвечает...

— Зина спрашивала о тебе. Удивляется, почему такого, как ты, в разведке держат. Говорит, место ему — в обозе. Кобылой править. Да и то, если кобыла тихая...

Мерзляков с неизменным спокойствием, выходя за двери, бросает:

— Смолкни, вошь!..

Идет по земле сорок четвертый, победный год. Начиная со Сталинграда, с Курской дуги вал советского наступления неудержим. К цифровым обозначениям подков, дивизий прибавляются именные — Харьковские, Киевские, Полтавские, Одесские, Орловские, Смоленские, Гомельские...

Наступающая армия подбирает вчерашних окруженцев и пленных, которым из окружения или плена удалось вырваться, партизан, тихих «примаков» — на год или два им довелось пригреться возле чужих женок и хат. Видели многие из этих людей немало страшного — отступление, окружение в сорок первом, сорок втором годах, ужасы лагерей для военнопленных, фашистские карательные экспедиции на захваченной врагом земле.

В дивизиях, полках, батальонах, пополненных былыми окруженцами, пленными, вообще теми, кто был в оккупации, про окружение, про отступление вспоминать не любят. Как будто их и не было. На тех, кто был в плену, окружении, даже просто в оккупации, смотрят с холодком недоверия, даже с затаенным пренебрежением. Могучая армия, наступая, побеждая, поддерживает в своих рядах соответствующий победный дух.

Однако крови в сорок четвертом, победном льется не меньше, чем в сорок первом, сорок втором. Кто знает — легче или тяжелей солдату умирать теперь, когда уже видны проблеск победы и завтрашний мирный день?..

Передислокация полка из пригородной ленинградской деревни на передовую производится за одну ночь. Вечером роты, батальоны отправляются на ближайшую станцию, грузятся в вагоны и, обогнув Ленинград, туманным утром высаживаются в лесу.

Слухи подтвердились — Карельский перешеек...

Передовая, куда в первый же день отправляется взвод пешей разведки, поражает тишиной. Ни взрывов мин, ни автоматного, пулеметного треска. Из траншеи, оплетенной по стенкам лозовыми фашинами, видно обычное болото. Средь поросших молодой травой кочек разбросаны редкие чахлые сосенки. На ничейной полосе — она тут метров двести в ширину — торчат голые, обрубленные осколками хлысты. Еще дальше — сплошные пни. Там и тут песчаные островки. На них сосны, высокие, с раскидистыми кронами. Как дома, в Белоруссии.

Средь кочек, извиваясь как змейка, протекает ручей или речушка. Зовется Черная речка. Может, та самая, на которой Дантес Пушкина убил на дуэли?

Оборона тут с осени сорок первого. Не потому ли все вокруг приобрело обжитой, едва ли не домашний вид? Где еще армии во время такой долгой, с отступлениями, наступлениями войны стояли не двигаясь едва ли не три года?

Обороняет Ленинград со стороны Карельского перешейка 23-я армия. Про нее ходит шутка: «Не воюют три армии — шведская, турецкая и 23-я советская». Шутки шутками, а 23-ю враг с места сдвинуть не смог. Не удалось захватить белофиннам Ленинград и Урал, чтобы создать великую, еще неслыханную и невиданную Суоми.

Землянка, где размещается взвод пешей разведки полка, который держит оборону, поражает как размерами, так и уютностью. Нары — деревянные, стены обклеены газетами, над головой надежное, в четыре наката, перекрытие. Даже электричество в блиндаже проведено. Окопы, траншеи, ходы — все выкопано в полный профиль, их стенки оплетены лозовыми прутьями. Видать, завидуя обжитости, основательности обороны, острые языки, которые никогда не завяжешь, теперь плетут другое. Говорят, что здешние воины потихоньку торговали с противником. Переползут на «нейтралку», положат на пенек каравай хлеба, а на другой день на том же месте забирают пачку табаку. Правда или неправда? Скорее, неправда.

Подобные шутки, разговоры, может, и в самом деле возникают оттого, что в вихревой, изменчивой войне, пламя которой полыхает вот уже скоро три года, армии отступали, попадали в окружение, «котлы», снова наступали, отмеривая и в восточном и в западном направлениях многие сотни километров. 23-я стояла на месте и знала одну войну — позиционную. Чтобы хоть как-то занять руки, мастерили бойцы особые, из дюралюминия гребенки, расчески, черенки для ножей, вырезали из корней дерева игрушки. В мирные дни такие красивые, чудесные игрушки пошли бы нарасхват.

Но изголодавшемуся, наполовину вымершему Ленинграду было не до игрушек. Так и осталась незамеченной, неоцененной одна из удивительных страниц солдатского творчества.