Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Что — полдень уже? — удивился Макарцев, взглянул на часы. — Да-а... Шесть часов скважину моем. Как бы нам совсем ее не замыть... Придется на подъем идти. Так и не прилетела смена...

И завертелся барабан лебедки, пошли наверх тяжелые влажные свечи; грохотали дизеля, и в бесконечном танце кружились вокруг ротора буровики. Аккуратно работали ребята, старательно. К обеду инструмент был на подсвечнике, а тут и смена подоспела: сутки маялись они в Хантах, да все оказии не было.

— Та-ак... — сказал Макарцев. — Теперь порядок, Серега. Спустим колонну — и все дела. Какой у нас день сегодня?

— Воскресенье.

— Что ты говоришь! Это надо же, какое совпадение! Конец недели — конец скважины. Слушай, Яклич, а не махнуть ли нам с тобой в нефтяную столицу Нягань на воскресный вечерок? Блеск витрин, сияние огней, ласкающая слух музыка.

— В парке Чаир распускаются ро-о-озы...

— Ну.

— Виктор Сергеевич, ты где? — хриплым голосом главного инженера управления Иголкина спросила база.

— По-прежнему на сто первом.

— Что у вас?

— Готовимся к спуску колонны. Заливка в три утра.

— Ясно... Слушай: тут тебе жена звонила. Просила ей позвонить. В Нефтеюганск... Понял?

— Понял-понял. Приеду — позвоню.

— Да-а... Понимашь, Виктор Сергеич, очень тебя прошу — останься на заливку, а?

— Так здесь же начальник смены!

— Да он никогда еще заливкой не занимался! И вообще... Ну, понимаешь... Я хотел Спицына к вам послать, но найти его никак не можем... Если он не приедет, останься, а? Лично тебя прошу.

— О чем разговор.

Макарцев положил трубку, задумался.

— Та-ак... Вспомним, значит, молодость. Давненько я заливок не делал... Ладно. Летом — это что! Вот зимой, когда минус сорок! Для таких случаев, помню, я даже свисток себе примастырил. Голос на морозе быстро садится, а на свисток публика реагирует... Да-а... Ну, давай прощаться. Ты же завтра в Ханты наладился? Да и я, честно говоря, хотел в Нягань попасть, чтоб завтра в Ем-Егу улететь. Оттуда проще.

Но прощание пришлось отложить. Появился водитель дежурного «Урала» и, хитровато ухмыляясь, сообщил, что ему удалось раздобыть немного бензина, — и я невольно подумал, что опыт чукотских бичей явно не пропал втуне. Макарцев, не мешкая, решил:

— Поехали по буровым. Да и к бетонке поближе тебя подброшу. Ну, а там, может, попутка какая случится... — И сказал шоферу: — К Габриэлю.

Габриэль, которого наверняка предупредили по рации доброхоты, встретил Макарцева, дружелюбно распахнув объятья, словно ждал его долго и нетерпеливо и никогда не терял надежды. Макарцев молча прошел мимо, только головой мотнул: «Давай за мной!» Их фигуры — съежившаяся, валкая (Габриэля) и решительная, напряженная (Макарцева) мелькали на задах балков, я всякий раз, когда они на миг появлялись в узком проеме меж жилыми вагончиками, мне казалось, что Габриэль становится все ниже и ниже. Потом они разделились: Габриэль поплелся в сторону тампонажных агрегатов, а Макарцев двинулся на буровую. Минут через двадцать мы опять ехали по извилистой лесной дороге к очередной вышке — сначала к освоениям, после снова к буровикам; маленький, верткий бурмастер с тоненькой ниточкой усов сердито выговаривал Макарцеву за неполадки в монтаже буровой установки («Это Демин, — пояснил мне Макарцев. — Хороший мастер. Между прочим из летающих»); мы размягченно пили чай, Демин продолжал ворчать, но в ворчании отчетливо слышалось беспокойство, а не пустое раздражение. Когда собрались дальше, неожиданно возник Спицын — отыскался-таки след Тарасов.

Еще через час мы мчались в чистеньком, нарядном автобусе по нитке бетонной дороги; прекрасные леса уплывали назад, и бетонка была ничего — любовно сработали ее узбекские дорожники. До самого месторождения она пока не доходила, но в город уже вела...

«Здесь города похожи на долги, с которыми вовек не расплатиться... та-та-та-та-та... чистая страница...» Какая еще страница? Плотвица. Слово, как плотвица. Ерунда какая-то... «Здесь города похожи на стихи, записанные ночью на обоях... та-та-та... не справиться с собою... с тобою... С болью?»

— Интересно, зачем это Геля звонила? — озабоченно пробормотал Макарцев. — Случилось что? Да нет, она вообще такая... Представляешь, как-то звонит вечером в диспетчерскую. Ну, ее с буровой соединили Она: немедленно приезжай в Юганск. Я: не могу, у меня спуск колонны. А она трубку швыряет...

Пятнадцать лет это длится, подумал я. Пятнадцать лет... Телефонные недомолвки, размолвки, долгие ожидания, неопределенность встреч. Семейная жизнь, подчиненная профессиональному, служебному распорядку. Возможен ли иной выбор? Нет. Легче ли от этого понимания Геле? Нет. Когда же да? Из последних двадцати пяти лет я провел в командировках не меньше десяти — но это понятно: правила ремесла. Однако я подсчитал как-то, что за то же время просидел из-за непогоды или «в связи с поздним прибытием самолета» в разных аэропортах страны два года — в гостях у матери и отца я бывал куда меньше. Так что же это? Опять проклятие ремесла, в котором вечно надо спешить, толком никуда не поспевая? Есть иной выбор? Нет. «Кто видит сны и помнит имена, — тому в любви не радость встреч дана, а темные восторги расставанья!..» — прекрасные стихи, но разве от них кому полегчало?

И я сказал:

— Ты на воскресный-то вечерок, Сергеич, выбрался случайно, да и то, как я понимаю, транзитом.

— Ну. А она не понимает.

Говорить о том, как не понимают нас жены, можно бесконечно. Только тема эта бесперспективная...

— Вот что тут самое трудное, — сказал Макарцев. — Какая-то летаргия Нягань одолела. В особенности инженерный состав. Бывает, просто поговорить не с кем. Что-нибудь придет в голову — сунешься к одному-другому, а через минуту видишь, что в глазах у того карась, в прошлое воскресенье с крючка сорвавшийся, или шифер, обещанный нужным человеком. Почему я так Сорокина уговаривал? Он же мужик с башкой, на многое еще способен — мне б за ним тянуться пришлось, а ведь это здорово, когда надо тянуться, не на три десятых, а на полную катушку замшелый свой аппаратик подключать... Не согласится Сорокин. Нет, не согласится.

— Разве здесь нет таких мужиков?

— Есть, конечно, только прячутся они, ждут чего-то, что ли... Вот главный инженер наш, Иголкин Николай Николаевич, это другое дело. Открытый мужик, на полных оборотах крутится, никого не щадит — ни себя, ни других. Однако, сам понимаешь, когда мусора в работе много — текучка и все такое, когда один выкладывается, а иной за других норовит схорониться, многого не добьешься... Да и начальник наш, по-моему, к делу уже порядком остыл, Иголкину за него приходится отдуваться... Знаешь, почему я так часто думаю о Вартовске? Всякого там хватало, и дурное было, и гадкое, и такое, что даже вспоминать не хочется, — но в памяти живет дольше всего то, как все мы вместе были, одной целью жили...