Юрий Калещук - Непрочитанные письма

Вскоре компанию постигла судьба всех подобных компаний — она, как немного ранее «взморский клуб Барбота де Марии», распалась, и долгое время я либо ничего не слышал о Маленьком Толяшке, либо узнавал такое, что даже метафорическому мышлению Севастьяна Гиндукуша было бы не под силу освоить: го про предполагаемый запуск в космос в качестве бортинженера, то про ответственнейшую работу главным экспертом важнейшей стройки в стране с невыговариваемым названием.

Недавно я встретил его. Произошло это случайно, и, если бы он не подошел ко мне, не окликнул, я вряд ли признал бы в нем Маленького Толяшку. Впрочем, и он, как я понял позднее, подошел по ошибке, приняв меня за другого — не за другого человека, а за человека с другими возможностями.

Случилось это в тихом переулке неподалеку от Патриарших прудов — переулок этот, кажется, известен лишь тем, что некогда жила здесь великая поэтесса. Но говорили мы не о стихах. Мы — это я и приятель-геолог, принимавший участие в разведке полезных ископаемых для целого ряда дружественных и нейтральных государств, а предметом разговора был автомобиль марки «тоёта», привозная гордость моего приятеля. Со страстной убежденностью дилетанта я ругал этот агрегат — да не потому, что он мне не нравился, машина очень впечатляющая, — мне не нравилось место, или, точнее сказать, пространство, какое занимала эта красивая и мощная игрушка в сентиментальной душе моего прошедшего огонь и воды приятеля. Вот тут кто-то тронул меня за плечо. «Твой аппарат? — спросил незнакомец, глядя мимо меня на сверкающий бок автомобиля. — Прими поздравления, Капитан», — и по этому старому прозвищу я понял, что незнакомец мне хорошо знаком, он из той компании, это... «Малень...» — начал было я, и слова, по счастью, застряли в горле. Передо мной стоял статный твидовый человек с литым загорелым профилем, мужественной сединой, в темных очках «макнамара», легкая улыбка, полная собственного достоинства, слегка кривила его узкие губы. «Здравствуй, Толя, — сказал я. — Сколько лет, сколько зим... — И, мотнув головой в сторону «тоёты», добавил: — He-а. Не мой. Его». Маленький Толяшка сразу же утратил интерес ко мне, но, надо отдать ему должное, виду не показал. Зато мой приятель-геолог буквально вцепился в него, они долго и восторженно обсуждали достоинства «тоёты», успехи японских автомобилей на мировом рынке и тенденции автомобилестроения в планетарном масштабе. Потом они, естественно, обменялись телефонами: геолог долго шарил по карманам и наконец нацарапал несколько цифр на сигаретной обертке. Маленький Толяшка вручил визитную карточку весьма достойного вида и, откланявшись, направился к скамейке под деревом, где, как только сейчас я заметил, нетерпеливо ожидало его прелестное создание, родившееся значительно позже покорения Ангары и подъема целинных и залежных земель.

«Вот не думал, Яклич, — восхищенно говорил геолог, — что у тебя могут быть такие знакомые. Это же не человек, а клад, — не мог успокоиться он. — Настоящий клад!.. Неужто ты и не знал, кто он такой?!» —

«Сейчас — не знаю. Раньше — раньше знал. Лет пятнадцать назад этот человек мог бы построить через Обь или Юган, через Большой Салым или Иртыш такой мост, что Бруклинский померк бы рядом с ним...» — «Че-пу-ха, — раздельно произнес геолог. — Чепуха. Реникса. Какой там Бруклинский мост! Литературщина сплошная. Маяковщина. Твой знакомый — виднейший специалист по передним и задним мостам. Он работает в Автосервисе. Ты понял?!»

Я поглядел на скамейку под деревом. Она была уже пуста. Маленький Толяшка и длинноногая девочка медленно удалялись в направлении прудов. Я видел только его спину, однако готов поклясться, что то была спина человека, живущего в совершеннейшем согласии с миром и собою... «Автосервис — ведь тоже нужно, — пробовал убедить я себя. — Это же просто необходимо, тут спорить не с кем и незачем. Хорошие профессионалы везде нужны. Зачем отдавать сервис халтурщикам и наглым рвачам?..»

Убедить себя в этом оказалось легко. Только вот Старика я не мог забыть — с какой надеждой он пожимает руку Маленькому Толяшке, в скверике на Разгуляе, и как торжественно произносит простенькую фразу по-латыни: «Non scolae, sed vitae discimus», вкладывая в нее значение, какого не найдешь ни в одном учебнике этого «мертвого языка»...

Далеко в сторону увели меня, однако, размышления, вызванные выступлением Усольцева на пленуме Тюменского обкома. Я совсем позабыл про резоны Олега Сорокина, а от них тоже нельзя отмахнуться: характеры людей слишком многообразны, и если одни, реализуя себя, не столько преодолевают противоборствующие обстоятельства, сколько попросту не замечают их, то другие, чтобы раскрыться, показать себя в полный рост, нуждаются в благоприятствующих условиях — это почти то же самое, как для разведки нефти необходим поиск определенного набора фаций, иначе говоря, пластов горных пород, которые на всем своем протяжении отличаются одинаковым составом осадочных пород и ископаемой флоры и фауны.

И все-таки есть еще одна печалящая нота в этом житейском мотиве: осознанный, а порою и демонстративный отход в сторону, насмешливое нежелание «горбатиться на других», высокомерное небрежение общими заботами и делами...

— Васильич, — спросил я. — Давно ты сюда перебрался?

— Полгода как. Чуть поболее даже. И пока почти все время в разъездах. Вот только что из Вартовска вернулся.

— Молодость вспомнил?

Он хмыкнул и снова уткнулся в бумаги.

Сколько же мы знакомы? Двенадцать лет, пожалуй, или около того... А ведь мы ровесники, и этот срок — четверть прошедшей жизни вообще и половина самостоятельного существования. Немало. И в Нижневартовске встречались, и в Тюмени, и в Москве, бывало; о многом переговорили, нередко спорили, и в радостные дни виделись, и в трудные случалось. Помню, как орден ему вручали — Трудового Красного Знамени, весна тогда была, беспутные стояли дни. Не забыл и тех бессонных ночей на метельном озере, когда его бригада сражалась с тяжелейшей аварией. И о работе толковали изрядно, и просто так, что называется, о жизни. Рассказывал он, как в суматошные, отчаянные дни эвакуации его потеряли в вокзальной сутолоке, как отыскали потом; как в детстве он, начитавшись детективов, мечтал стать следователем или адвокатом, а стал буровиком. Как работал на Конде, на первой тюменской нефти. Как из Ханты-Мансийска, с должности заведующего сектором нефти и газа окру ж кома партии, рвался на Самотлор, в бурение. Как стал буровым мастером. Работа бурового мастера — это вечная погоня за ускользающим временем, когда не только поиск инженерных решений подхлестывает мысль, но и заботы простые, житейские или снабженческие сжигают час за часом и день за днем. В своем полу-грузовичке он неутомимо мотался с буровой на буровую, с Самотлор а на базу, виделись мы урывками, и только в третий или четвертый мой приезд, когда бригада готовилась к спуску эксплуатационной колонны, неожиданно выпало несколько слитных и относительно спокойных часов. Мы сидели в балке, у рации, он поглядывал в окно, на вышку, где вахта Федора Сухорукова извлекала из скважины буровой инструмент, а я, пристроившись с диктофоном, вел первый наш разговор «под запись»...