Наталья Суханова - Трансфинит. Человек трансфинитный

И — полная оторопь, бессилие, тупик. Не то, чтобы не туда, не в яблочко — вообще никуда!

Мой друг Шкипер, писатель милостью божьей, подростком прошедший арбайт-лагерь, вспоминал, что вернулся с немецкой каторги с ощущеньем, что знает о жизни все, но ему потребовалось тридцать лет, чтобы суметь кое-что рассказать о главных своих жизненных переживаниях.

Он действительно знал не понаслышке, что такое фашизм. Фашизм — он вот что такое! а ЧТО все-таки такое — фашизм?

Мы говорили друг другу: «В стране произошел фашистский переворот», не замечая, что слово само по себе мало что означает. Как «дурак» и «сам дурак». По самоназванию и у нас, и в Германии это был социализм. Разница была как бы в одном: там национал-социализм, а у нас интернационал-социализм. Заметь, кстати, что мы довольно быстро справились с преодолением этой маленькой разницы, да и сейчас вполне справляемся, забыв об интернационале, оставив один «национал». Да и вторая половина ведущих этих слов становится все больше второстепенной: кому «национал-капитализм», кому «национал-социализм» — дело вкуса, была бы своя нация.

И вообще путано, господа-товарищи, поскольку речь идет попросту о том, кого можно и нужно уничтожать, а кого нельзя и вредно, для себя в частности.

На вопрос, заданный детям в первом классе, каких животных нельзя уничтожать, один ответил: «Тех, кто в Красной книге», другие: «Нельзя насекомых, хотя они и противные, а то тем, которые нам нужны, нечем будет кормиться», еще кто-то: «Нельзя маленьких и больших, а средних можно», и только одна девочка сказала: «Никого нельзя, если ты не очень голодная... если есть что-нибудь другое, чтобы кушать».

Да-с, если мы не боимся, начав издалека и пойдя еще дальше, прийти к чему-нибудь уж очень неприятно обнажающему нас, нужно признать, что со времен матриархата, еще раньше и по сей день, эта проблема решается достаточно просто: не своих убивать можно и нужно, а своих нельзя.

С семейным социализмом мы знакомы повсеместно: и жертвенность, и справедливость — все для своих. с национализмом то же.

Ну а если земляне и инопланетяне — что же, снова свои и не наши? а если это уже о материи и сознании, то бишь человек и все то, другое? и коли они противоположны? Тут уж и отстрелом не решить. Но противоестественно ведь и слиться в вечном, восторженном вздохе, клике? и оказывается нечто совсем другое, очень шиворот-навыворот-совсем-наоборотное. Тут уж не один плюс один, не два плюс два, а высшая математика, которая все больше по нулям и бесконечностям. Как Пушкин — помните? «Пушкин, решили? Сколько получилось?» — «Нуль». — «У вас, Пушкин, всегда нуль!» Интересная, кстати, штука, этот нуль.

;;

Книгу-то я все-таки написал, пользуясь столь любезной тебе хронологией — очень удобно: заменяет сюжет. Но ничего, в сущности, не объясняет. и все-таки я считал это своим долгом. Если только это не было идейной оберткой сумасшедшей воли выжить, вопреки ткнувшим меня мордой в это дерьмо — подневольную смерть.

Я написал свою книгу (свою ли?) с трудом и усилием, но сравнительно быстро — сказалась лагерная привычка работать через «не хочу», через «не могу».

Был за нее похвален, одобрен, а затем и принят в союз инженеров человеческих душ.

Но я-то знал, что это провал. Надеялся, правда, что не знают другие. Знал, что провал, но и ждал некой благодарности, что ли, некоего единения со своими товарищами по несчастью и с теми, кто хотел узнать про лагерь от очевидца, то есть от меня. Но каждый из очевидцев видел свое, а соответственно, свое и писал. и чаще считал, что видел вернее, чем я. Настоящий же скандал закатил мне мой старый товарищ, такой же, как я, зэк. Выдал он мне по полной: сволочь, дескать, на тебя понадеялись, а ты в коленках слаб оказался.

А я и не отрицал:

— Да, увы, слаб.

Но сбить его с темы было нелегко.

— Петух тебя жареный не клевал, — поносил он меня с полной мерой презрения.

А я, между прочим, отсидел, как и он, даже больше.

— Миллионы отсидели — не в том дело!

— а в чем?

— а в том, что гады вы все, только и ждете, чтобы забыть. Даже словечко для этого приспособили: покаяться! и еще катарсис: слиться в единстве покаяния. Всем миром покаяться. Да я с половиной вашего мира какать рядом не сяду. Покаемся и как и не было — закрыли смрадную страницу истории. Уж очень всем мешает эта самая история. Мы уж и так, и сяк прикрываем ее, как срамное место. а она все выпирает, высовывается. Тогда мы глаза закатывать начинаем: сколько, дескать, можно одно и то же, одно и то же талдычить, осудили — и хватит, отклонились, больше не будем. Покаемся, братцы, и все хорошо, ладненько будет. Ан, снова, как кукиш, вылазит!

— Хорошо излагаешь, — зло аплодировал я. — Что же сам не напишешь?

— а потому что такое же падло, как и ты. Ты вон заново жизнь начинаешь, молоденькую взял — или она секретарь выдающегося писателя Савлука Митриймихайлыча? и я такой же — мол, когда-то же и пожить надо. Пока гнездышко порушенное восстанавливаешь, родных кохаешь, а они тебя кохают, еще и записки твои припрятывают, чтобы не дай Бог снова не пострадал их герой — думаешь, кто-нибудь за тебя сделает, который тебя поспособнее, за свою серость и тугодумие прячешься. а теперь сдыхаю. Да ладно, хватит тебе темнить — знаешь же прекрасно. и поделом мне — не туда время затратил, так и так теперь без меня обходиться будут. Молю тебя, Митя!

— а чего молить? Сам видишь, в коленках слаб оказался Митя. Не обманывай себя, и ты не смог бы. а потому что не то, не о том. Это что угодно, только не литература: социология, промышленность, экономика, физиология, патология, только не литература. Мы вот все говорили: «В стране произошел фашистский переворот». а как раз переворота-то и не было. Было обратное съезжание в скользкую яму старой истории, потому что до края мы не допрыгнули. Знаешь, как ракета, которая не смогла развить нужную скорость, преодолеть тяготение.

— Но почему, почему, Митя?

— Не выворачивается. История все еще не выворачивается из уже мертвого своего ложа.

— Вот так и пиши.

— Все. Нет уже запала. Вот разве что поболтать. я тоже думал, начнут осмысливать самые темные, самые трагические с провалами и взлетами десятилетия. Но едва начали писать, тут же начали завирать. Вот и я написал: очередное свидетельство в суде, который будет лгать, как все суды, свидетели будут говорить не о том, следователь будет расследовать несущественное. Еще же редакторы проклятые — вроде по крупинке убирали, а из правды сделали ложь. Но так ведь и задумано было. я считал: начнут осмысливать. Осмысливать беспристрастно, если не считать страсть понимания. Но требовалось заболтать.

— а зачем поддался, засранец?

— а для чего писать, если не напечатают, если не для кого? Для себя? в стол? Полюбуйтесь, какой я принципиальный. Лучше уж полслова сказать, чем ни слова.